— Консул Михаэллес правильно делает, что снова высылает ее. Германские интересы относительно областей побережья куда более важны, чем…
— …делает для нас невозможным. В конце концов, всех европейцев вышлют с острова — и все по ее вине!
Жужжанье голосов в столовой немецкого госпиталя прекратилось, как только туда вошли Эмили и Роза. На какой-то миг воцарилась полная тишина, взгляды опустились в тарелки. И снова послышалось тихое позвякиванье серебра о фарфор, и возобновились тихие разговоры на не столь щекотливую тему.
Роза искоса взглянула на мать и сразу же поняла, что ни единое слово из этого ядовитого потока не прошло мимо ее ушей, прежде чем их появление прервало его, послужив переменой темы застольных разговоров. Она поняла это, увидев, как Эмили судорожно дернулась, как она еще более выпрямилась. Как она вздернула подбородок с намеком на ямочку и презрительно опустила уголки губ — и Розе стало больно за мать.
Ни слова не говоря, ограничившись молчаливым кивком, Эмили села за табльдот, а Роза, сев с ней рядом, пробормотала короткое приветствие.
После выхода книги Эмили обрела не только поклонников, но и врагов. Книга написана весьма пикантно — это было еще самое безобидное из высказываний. И негодование вызывали не только пассажи, касающиеся правления султана Баргаша, с которым Германию связывали дружеские отношения, но и взгляды Эмили на колониальные устремления империи и почти неприкрытая критика в адрес британского и германского правительств — из-за их отношения к ней. И такое негодование вызвала не глава, посвященная рабству на Занзибаре, где Эмили ни в коем случае не выступала против него. А совсем другая — та, в которой она осмелилась противоречить общепринятому в Европе общественному мнению и утверждать, что женщины на Востоке обладают большими правами — по меньшей мере, что касается собственности, — по сравнению с их европейскими сестрами. И то, что по совету издателя Эмили изъяла некоторые места для последующих изданий, многое, однако, оставив. И в этом ее также упрекали.
Жертва жестокого общественного строя, достойная сожаления и сочувствия, коей несказанно повезло попасть в Германию — таково было общественное мнение, — вдруг превратилась в узколобую фурию, которая, по всей видимости, совсем не ценит, как ей здесь хорошо.
Однако еще никогда Эмили так остро не чувствовала неприятия своей персоны, как здесь, в германской колонии на Занзибаре.
Но когда подали основное блюдо, и две дамы, прибывшие на Занзибар из Гамбурга, обменялись быстрыми репликами — одна из них громко и возмущенно обратилась ко всем сидящим за столом, какие бессовестно высокие цены на Занзибаре; в конце концов, туземцы должны быть счастливы, что они, немцы, приносят им доходы! — терпение Эмили окончательно лопнуло. Раздался громкий звон — она уронила на стол нож и вилку, и все глаза обратились к ней.
— Немцы на Занзибаре, бесспорно, самые глупые люди из всех, кого я когда-либо встречала, — громко заявила она, гневно сверкая глазами. — Любой мелкий индийский лавочник — более приятное общество, чем немцы, все вместе взятые! Идем, Роза! — Оттолкнув стул, она повернулась к дочери, и та с пылающим лицом пошла за ней из столовой, оставив общество в растерянности и гробовом молчании.
Начальница госпиталя, как будто она сидела в засаде и лишь дожидалась удобного случая, выплыла из соседней двери, едва Эмили и Роза появились в коридоре.
— Простите, фрау Рюте, — заговорила фрейлейн Ройч тоном, в котором странно смешивались стыдливая скромность и самодовольное удовлетворение. — У вас есть немного времени?
— Разумеется, фрейлейн Ройч, — любезно ответила Эмили. — О чем пойдет речь?
— Видите ли, дело в том… — нерешительно начала хозяйка госпиталя, играя с маленькими часиками на длинной серебряной цепочке, висевшей на шее. — У меня сложилось такое впечатление, что вы, как мне кажется, чувствуете себя в нашем гостеприимном доме не слишком хорошо. Все ваши жалобы на комнаты… и ваше отношение к другим гостям… видите ли, мы считаем себя единым целым… местом, где мы можем здесь, на чужбине, почувствовать себя, как дома. А вы…
