И "псих" запел:
- К-канчай му-му-узыку!
"Психами" мы звали контуженых. Их у нас целая палата. Ни одного ранения нет на теле контуженого, ни одной дырки, а он все равно что не человек. Человек, не чувствующий боли, вкуса пищи, забывший грамоту и даже мать родную, - разве это человек? Все выбито, истреблено. Из него заново пытаются сделать человека. Но удивительное дело, почти все контуженые болезненно переносили музыку и пение. Вот и этот: я еще только начал петь, а он уже явился.
Поскольку многие из контуженых были взяты с передовой, в беспамятстве и оставили там, на поле боя, все, в том числе и свое имя, мы их всех подряд звали Иванами. И я мрачно сказал этому Ивану, который уже заметно подлечился, и верховодил а десятой палате:
- Уйди! Я еще немного попою и перестану!
Иван, как птичка, свернул голову на плечо, глуповато уставился на меня печальными глазами и открыл рот. Я отвернулся от него и грянул дальше:
Знает свод голубой,
Знает встречный любой,
Даже старый наш клен
Знает, как я влюблен...
Иван хихикнул и поддернул кальсоны.
Я замахнулся на него.
Лицо Ивана вытянулось и сделалось вовсе глупым. Я ушел в палату. Так и не дозвался я, кого хотел. Для Ивана или просто так мне петь не хотелось.
А в палате-то у нас перемена! Пока я шлялся да соло исполнял в санпропускнике, вместо Антипова Афони танкиста доложили. С Сандомирского плацдарма партию раненых привезли. Танкист мечется, кричит: "Горим! Братцы, в нижний люк! Горим! Братцы, не бросайте!.." И бьется-бьется - того и гляди с койки свалится. Нянь в госпитале не хватает, поэтому без уговоров и приказов возле послеоперационных и "тяжелых" добровольно дежурят те, кто пошел на поправку.
Эту ночь мы поделили с Рюриком. Он тоже начинает потихоньку бродить по палате, правда еще за койки держится. Не спал также старшина Гусаков. В изолятор к Афоне его не допускают, самогонкой он не разжился - не на что самогонки купить: и часишки, и все, что было, уже позагонял.
Рюрик поздней ночью убрел в операционную, явился оттуда с Лидой - она что-то несла в мензурке. Я не видел Лиду с того самого раза, поспешно вскочил с кровати.
- Здрасте!
- Здравствуйте, здравствуйте! - мимоходом бросила она - и к Гусакову: - Ну что вы, ей-богу! У нас на операции нет спирту, иодом обходимся. Нате вот... - и сунула ему склянку.
Гусаков, не глядя, что в ней, выплеснул из мензурки в себя и скосоротился:
- Чё это? Тьфу!
Лида положила ладонь на лоб танкиста, и он сморился, обмяк под ее ладонью. Я-то знаю, помню прикосновение этой ладони! Лучше всякой процедуры. Может, даже лучше всякого лекарства эта маленькая прохладная ладонь.
- Ax, ребятишки, как я устала, если б вы знали! пожаловалась Лида мне и Рюрику. - Такие дежурства иногда выпадают... такие!..
- К Афоне нельзя? - прохрипел Гусаков.
- Нельзя! Вам сказано!
- А он живой?
- Живой-живой! Господи! Что я вас, обманывать стану?!
Гусаков отвернул голову, скрипнул зубами, засыпая, - каким-то снотворным, видать, угомонила его Лида.
- Ну, я пойду, ребятишки! - вздохнула Лида и посидела еще маленько. - Не хулиганите тут без меня?
- Анделы! - просвистел шепот Рюрика.
- Вы у меня молодцы! - Лида поочередно потрепала меня и Рюрика по отросшему волосью. - Хуже будет, - кивнула она на танкиста, - зовите. Свет совсем не тушите: во тьме раненые хуже себя чувствуют. Хотя, что это я? Вы ведь все знаете, - и она еще раз дотронулась до меня и до Рюрика и пошла из палаты. И так пошла, что вот хоть верьте, хоть нет, я едва не разревелся: такая она была худенькая, усталая, такая жалостная - ну спасу нет никакого!
Вот так штука!
Оказывается, голос мой растревожил не одних контуженных! Он достиг ценителя и проповедника искусств - культурницы Ирочки, которая немедленно мобилизовала меня в самодеятельность. После недолгого сопротивления я согласился петь для народа, робко надеясь, что уж если не чубом, то песнями своими покорю кой-кого.
И вот стою я в палате выздоравливающих (здесь а прежние времена был школьный спортзал) и под баян пою грустную-грустную пеоню:
Не надейся, рыбак, на погоду,
