Всякий раз, проникнув на чердак, мальчишки осторожно озирались в сумраке, словно чердак мог измениться, пока их тут не было. Но всё здесь оставалось прежним. Шеренгой стояли, теряясь вдали, накренённые в разные стороны толстенные деревянные балки, подпирающие крышу. Сухой, как будто шершавый запах пыли перемешивался с известковым запахом птичьего помёта и перьев.
На самом верху, на поперечных брусьях, неподвижно, точно чучела, сидели рядами голуби. Но стоило только ухнуть или махнуть резко рукой, как ближние чучела мигом оживали, срывались с насеста, стуча крыльями по шиферу, пугали других, и через секунду весь чердак наполнялся шумом, треском, упругими хлопками крыльев. Птицы носились во всех направлениях, роняя перо и пух, которые кружили в воздухе в вихрях пыли.
Но обычно мальчишки старались двигаться осторожно, по крайней мере поначалу. Они гуськом ступали по шуршащему рыхлому шлаку, которым был засыпан пол, перешагивали через высокие кучи окаменевшего голубиного помёта. Этот крепкий как цемент материал образовывал порой столбики едва не по колено высотой. Они напоминали Ромке пещерные сталагмиты, какие он видел на фотографиях в книгах о спелеологах.
Одинокий лучик света, пробившийся через щель или дырочку в крыше, тянулся от самого верха до пола и весь был заполнен клубящимися блестящими пылинками, так что казалось, будто в нём-то и сосредоточена вся пыль, а остальной воздух чист.
Широкая прямоугольная колонна с отвалившейся местами штукатуркой показывалась ещё издали. Эти печные трубы стояли тут с доисторических времён, когда дом отапливался углём и дровами.
За трубой команда останавливалась. Боча с Ковригой опрокидывали лежащий на шлаке и также облепленный птичьим помётом и пухом щит из побелённых досок. Под щитом находился оружейный склад.
Ромка опоясывался ремнём с подвязанной к нему шпагой из толстой закалённой проволоки с заострённым концом, совал за пояс самострел — деревянный пистолет с желобком и тугой резинкой, стреляющий металлическими скобками. После него разбирали своё вооружение остальные: кто — дубинку, кто — пику из обколоченного электрода с оперением из голубиных перьев, кто — обыкновенный с виду железный пистолет, но залитый свинцом и потому тяжёлый, как настоящий (наверное, даже тяжелее, чем настоящий).
Порой возникали перепалки.
— Макапка, куда прёшь! — отпихивал Вадьку Боча. — В обезьяннике у себя будешь толкаться.
Обвешанные оружием мальчишки напускали на себя грозный вид, хмурили брови и проверяли свою меткость, кидая в деревянную стойку пики с оперением.
Огромное пространство чердака они считали с некоторого времени своей территорией. Тут они чувствовали себя вольготно. Хотя и не в полной безопасности: был у них один, но очень коварный враг…
— К амбразурам! — командовал Ромка, и вся орда наперегонки устремлялась к слуховому окошку. Толкаясь, вскакивали на подвешенную на проволоке, облепленную асбестом трубу парового отопления. Решётчатые деревянные створки оконца отскакивали в стороны, и целая гроздь голов вклинивалась разом в полукруглый проём, щурясь от солнечного света.
— Пустите! — пищал сзади маленький Бочик, пытаясь втиснуть в тесный ряд башмаков и сандалий на трубе свой драный кед.
— Хорош царапаться! — отбрыкивались от него.
Но старший Боча заботливо подхватывал братца под мышки и сажал на край окна.
Скоро вся братия выбиралась по очереди наружу, рассаживалась на прогретом солнцем волнистом шифере, упираясь ступнями в оградку из бурого железного прута, идущую по кромке крыши. Вернее, упирались в неё ступнями Ромка и Боча, а остальные предпочитали сидеть чуть повыше на откосе. Коврига часто вообще не вылезал, а торчал в окошке, оправдываясь тем, что на солнце ему потно.
Для Ромки это были одни из самых приятных минут в жизни. Перед ними — выше и ниже — парили птицы, вершины гигантских тополей волновались почти у самых ног, а внизу по крошечным аллейкам двигались уменьшенные человечки. Мир расстилался под мальчишками, как будто покорённый, маленький, а они были такие большие, храбрые и сильные.
Неторопливо обсуждали дела.
