Работа закипела.
Макапка ловко вскарабкался по наклонному подкосу наверх с засунутым за пояс молотком и гвоздями в кармане и сверху бросил остальным верёвку, перекинутую через ригель. К одному её концу привязали первую доску. Боча потянул второй конец, и доска поплыла под конёк крыши, где в сумерках поджидал её Вадька. Когда он, балансируя на узких брусьях, прибил четыре доски, наверху стало возможно работать уже двоим.
Скоро весь пролёт между двумя ригелями был застелен досками. Получился настил, почти как на той опиленной сосне, только гораздо лучше. А по длине — в полтора Ковриги, как выразился Боча.
Ромке пришла мысль, что можно сделать ещё и стенки — переднюю и заднюю, — прибивая доски нижними концами к ригелю, а верхними — к стропилам. Боча с Ковригой снова отправились за стройматериалом.
В результате двухдневных трудов на чердаке, на высоте почти в два человеческих роста, появился не просто настил, а настоящая хижина, главное, совсем незаметная снизу. Крышей и боковыми стенками ей служила общая крыша, полом — настил между ригелями. Спереди и сзади она была плотно обшита досками, за исключением маленькой дверцы, прикреплённой на двух кусках резины (в качестве петель).
— Настоящий донжон! — восхитился Макапка.
— Это ещё что? — не понял Боча.
— Донжон — это самая защищённая, самая недоступная башня в крепости.
Так и есть: попасть в их донжон было непросто. Для этого надо знать, что на соседнем верхнем брусе лежит свёрнутая верёвочная лестница (перекладины на ней — обструганные ножичком палки) и что распустить её можно, потянув незаметный, лежащий на подкосе шнурок.
А внутри был маленький рай! Висящий на гвозде фонарик освещал уютное пространство — оббитый старым покрывалом пол, кучу одеял на нём, притащенных из дому, термос с чаем, сидящих по кругу Ромку, Бочу, Ковригу, Макапку и Колесика.
Чуть ли не до середины ночи рассказывали друг другу всякие истории, в основном почему-то страшные, прихлёбывали чай, грызли яблоки. При желании можно было полюбоваться усыпанным звёздами небом. Для этого достаточно было сдвинуть вниз лист шифера. Гвозди, которыми он был прибит к обрешётке, распилили пилкой по металлу. А чтобы лист не сорвало ветром, его каждый раз уходя крепко прикручивали проволокой.
Высунувшись наружу, можно было глотнуть прохладного ночного воздуху, обозреть, как будто через люк всплывшей из морских глубин подлодки окружающее пространство.
Если стоять во весь рост, то из люка торчали только голова и плечи. Но можно было и вообще выбраться наверх и полазить по крыше, которая выглядела куда таинственнее и опаснее, чем днём. А затем с удовольствием нырнуть в люк, светящийся изнутри желтоватым светом, точно рубка корабля, затерявшегося в безбрежном ночном океане. К приятелям, беззаботно о чём-то болтающим, приятелям, без которых не представить свою жизнь. Как не представить её и без этой огромной крыши, и без мигающего огоньками городка, и всего-всего вокруг…
А как здорово проснуться не дома, в обыкновенной квадратной комнате, а под самой крышей, почти у неба, да ещё и рядом со своими дружками! Подшутить над кем-то из них, завязав узлом штанину брошенных в углу спортивок или сунув кому-нибудь под одеяло пойманного жука-короеда.
А как замечательно лежать и слушать, как барабанит по крыше дождь! Как будто сотня голубей слетелась и топчется над головой, стуча по шиферу своими коготками.
Когда же случалась ночная гроза, Ромка с приятелями, приоткрыв люк, наблюдали яркие фиолетовые вспышки, озаряющие фантастическим светом крыши домов и вершины деревьев, и даже дальнюю полосу леса. И пытались предугадать, в каком месте рассечёт чёрное небо следующая молния. Пока начавшийся дождь и порывы сырого ветра не заставляли их, задраив люк, спрятаться в уютном сухом убежище. Сидя в нём, они мечтали: вот бы построить такой же домишко где-нибудь на берегу реки. И чтобы у них была лодка, а лучше — небольшое парусное судно, на котором можно отправляться в путешествия. Не воображаемые, как на том деревянном столе у сосны, а настоящие.
Порой Ромке надоедало болтать, и он, завернувшись в одеяло, укладывался спать посреди их логова. А друзья продолжали говорить и спорить. И от избытка чувств хлопали иногда его по животу или по спине. Но Ромке это было даже приятно.
