Дело, затеянное с подачи Адель Эрио, оказалось громким и принесло префекту полиции Габриэлю Делессеру известность опытного сыщика, человека на своем месте.
Было арестовано около полусотни человек, но самым поразительным в этой истории было не количество, а, так сказать, качество задержанных: добрый десяток из них составляли молодые люди, считавшиеся первыми парижскими денди, воспитанные, благородные, весьма знатного происхождения, те самые, о которых как о женихах мечтали многих девушки на выданье.
Общество сочло это кошмарнейшим произволом. Если к участникам лионских мятежей, грубым ткачам и начитавшимся Бабефа пролетариям, все испытывали только неприязнь, считая их кровожадными животными и бунтарями, то мятежники правых взглядов у всех вызвали сочувствие, потому что были красивы, смелы и молоды. Богатые дамы, чьи мужья-буржуа были заняты исключительно деланием денег, страстно тосковали по чему-то романтическому, а что может быть романтичнее, чем выразить свое восхищение узникам? У тюрьмы Ла Форс, где находились роялисты, выстраивались целые вереницы экипажей, и если бы заключенным разрешали до суда принимать посетителей, визиты занимали бы весь день.
Но свидания были запрещены, и Антуанетта де Монтрей, таким образом, не имела никакой возможности видеть Эдуарда. Графиня была потрясена неожиданностью всего случившегося. Первые дни после ареста ее единственного сына она пребывала на грани нервного срыва, а когда поправилась и попыталась обрести мужество, ее просто убивала мысль о том, что она даже не перемолвилась с Эдуардом, не сказала ему ничего важного, что могла бы сказать. Барон де Фронсак, развернувший лихорадочную деятельность по спасению племянника и готовый потратить на это всё свое состояние, увы, каждый день все более неважные новости: дело расценивалось как серьезное, и надеяться на освобождение до суда вообще казалось смешным.
Теперь режим Луи Филиппа чувствовал себя прочным и укрепившимся, теперь у короля уже не было необходимости из одного только страха освобождать виновных.
Антуанетта де Монтрей не вникала в юридические тонкости, предоставив это барону де Фронсаку. Каждый день она, поседевшая от боли и горя, в темном платье отправлялась на улицу Королей Сицилии в квартал Маре, где возвышался четырехугольный особняк, построенный еще в эпоху Возрождения и прежде считавшийся одним из самых красивых в Париже, а позже превращенный Людовиком XIV в тюрьму. Это место заключения казалось еще более мрачным оттого, что его большие окна были прикрыты накладными деревянными щитами. Графиня де Монтрей, которую поддерживала под руку горничная, бродила вокруг тюрьмы, с немым вопросом поглядывая на солдат, и, думая об этих щитах, с тоской догадывалась, как мало они пропускают света в камеры. Это изобретение явно не позволяло заключенным видеть окружающий мир, равно как и не давало возможности разглядеть их самих с улицы. Стало быть, Эдуард не мог увидеть свою мать, когда та стояла, застыв посреди тротуара, или оцепенело сидела в карете.
Единственным способом связи были письма. Письма, в которых не писалось ничего откровенного или тайного, в которых Эдуард сообщал лишь об обстановке и самочувствии. Антуанетта читала их, пытаясь хотя бы между строк вычитать что-то значительное, важное, и постоянно твердя своему кузену о том, что ничего бы не пожалела за одну минуту свидания с Эдуардом.
Жозеф, иногда сопровождавший ее к Да Форс, всегда отвечал отрицательно.
— Это невозможно, дорогая кузина. Поверьте, ради вас я готов сделать всё, что угодно, — полагаю, вас даже заверять в этом не надо, но когда я бессилен, я это признаю… Новый префект рад возможности доказать Луи Филиппу свою преданность. Вы же знаете, милая Антуанетта, этого Делессера — буржуа до мозга костей, грубый и надутый. Он знает одно: нынешний режим ему выгоден, а посему ненавидит всех, кто хотя бы мыслью на этот режим посягает.
— Он хочет выслужиться, — бесцветным голосом повторила графиня де Монтрей.
— Да, разумеется. Это прежде всего. Однако пора идти, моя дорогая. Если вы заболеете, я вовсе потеряю голову.
