— его расположение может нам очень пригодиться.
Барон Паскье мало чем помог. 1 марта 1835 года, в день святого Обена, перед Палатой пэров, заседающих в Люксембургском дворце, предстала первая группа роялистских заговорщиков. Среди девятнадцати подсудимых были Эдуард де Монтрей и Морис д'Альбон. Публика, до предела заполнившая зал, выражала сочувствие роялистам, многие из которых, будто по насмешке судьбы, были молоды и хороши собой. Они говорили мало. Некоторые вообще отказались отвечать на вопросы, ссылаясь на клятву, которую давали, ввязываясь в заговор. Среди таких отказавшихся оказались граф де Монтрей и виконт д'Альбон. Генеральный прокурор Фран-Карре, выступивший на седьмой день процесса, обратил это молчание себе на пользу и в яркой громогласной речи объявил подсудимых опаснейшими врагами существующего строя, способными создавать и объединять большие группы людей, подготавливать перевороты и восстания, подстрекать к насилию и вести за собой других. Он потребовал для всех самого строгого приговора — каторги.
Мать Эдуарда и прочие родственники подсудимых сидели в первых рядах. Речь прокурора графине удалось выдержать с достоинством. С ней не случилось ни нервного срыва, ни истерики, никто не видел даже ее бледности, ибо графиня не поднимала вуаль. Но молодая виконтесса д'Альбон, которая была на седьмом месяце беременности, во время выступления прокурора потеряла сознание. Ее вынесли из зала, что очень растрогало публику. Присутствующие встретили окончание речи Фран-Карре протестующими возгласами и свистом. Заседание было прервано до следующего дня.
На другое утро в Палату пэров невозможно было пробиться. Должны были выступать защитники, самые лучшие парижские адвокаты, нанятые родственниками обвиняемых. Защитники выступали, и весьма успешно, но когда президент Палаты Паскье предоставил слово знаменитому Дюпону де Буссаку, адвокату Эдуарда де Монтрея, Дюпон поднялся и заявил:
— По соглашению с моим клиентом я отказываюсь защищать его.
В обстановке замешательства адвокат сел на свое место.
Тогда Паскье обратился к Эдуарду и спросил, не хочет ли он что-либо разъяснить.
— Ничего, господин президент, абсолютно ничего.
Решение Эдуарда отказаться от защиты стало полнейшей неожиданностью для графини де Монтрей и барона де Фронсака. Они были в ужасе: лишь позавчера им довелось говорить с Дюпеном де Буссаком, и они умоляли его спасти Эдуарда. Они не знали, что всего за день до защиты адвокат, встретившись со своим клиентом в тюрьме Ла Форс, договорился о новой тактике. Вернее, то была не тактика, а единственный выход, если принять во внимание взгляды Эдуарда. Говорить о своей непричастности к заговору и отсутствии доказательств вины он не мог: это оказало бы самое пагубное воздействие на его репутацию, да и вообще это была бы ложь, а лгать и изворачиваться из одного лишь страха быть осужденным Эдуард считал унизительным. Может быть, в этом был и некий расчет. Его молчание на суде оказалось предпочтительнее любого красноречия, ибо вызвало к нему жгучий интерес. Все думали: почему он отказался от защиты? В глазах дам граф де Монтрей стал настоящим героем, да и у многих членов Палаты пэров подобный стоицизм вызвал сочувствие.
Ничего этого ни графиня де Монтрей, ни барон понять не могли. Когда был объявлен приговор, они сочли это самым кошмарным следствием непонятного поведения Эдуарда на суде.
9 марта пэры в отсутствие обвиняемых вынесли свое решение: некоторые заговорщики приговаривались к каторге, некоторые — к различным срокам ссылки или тюрьмы.
Эдуард де Монтрей и Морис д'Альбон были приговорены к пяти годам ссылки в Алжире.
Адель на процессе не присутствовала, зная, что это может показаться многим нелепым и бесстыдным. Словом, откровенным издевательством над общественной моралью.
Слухи указывали на нее как на доносчицу. Ее связь с д'Альбоном подтверждала эти слухи: говорили, будто она донесла на него в полицию, потому что он не выплатил ей всё, что полагалось. То есть из жадности. Все то время, пока арестованные сидели в тюрьме и пока шел процесс, она физически чувствовала, как смыкается вокруг нее кольцо общественного презрения, даром что префект Делессер исполнял свои обещания и никому не говорил, будто мадемуазель Эрио причастна к раскрытию роялистского заговора. Были извлечены из забытья ее прошлые, выдуманные и не выдуманные низости, и ее перестали где-либо принимать, с ней даже избегали здороваться. Приемы и проституцию она решила прекратить еще раньше, но если не прекратила бы, то ощутила бы нынче всю степень общественного отчуждения.
