На самом деле раковины отделяются еще до того, как моллюски попадают в глотку моржа. Я узнал об этом, наблюдая за моржами на мелководье у острова Саундерса. Моржи извлекают мягкое тело моллюсков необыкновенно простым, но остроумным способом, описания которого я не встречал ни в одной книге о жизни моржей. Они ныряют на дно и "вспахивают" ил и песок своими длинными бивнями. Об этом можно догадаться по самим бивням, которые всегда сточены внизу с внешней стороны и никогда не стачиваются с внутренней. Затем морж захватывает разрыхленный грунт вместе с моллюсками своими мощными передними ластами, всплывает кверху и начинает растирать ракушки. Передние ласты обладают колоссальной силой, а их "ладони" шершавы, поэтому морж с легкостью раздавливает самые твердые раковины. После этого он, стоя вертикально, разжимает ласты. Песок, камушки и раковины быстро идут ко дну, а мягкое тело моллюска не тонет в соленой воде. Теперь морж может спокойно глотать вкусную добычу.
Мы имели обыкновение располагаться лагерем у острова Саундерса, когда с юга начинался ход моржей. Это прекрасный остров с низким и ровным берегом, над которым подымаются высокие крутые горы. На вершинах гнездятся полярные чайки. Я рискнул взобраться на скалы пострелять их один-единственный раз в жизни. Эти птицы прилетают первыми ранней весной, задолго до того, как лед начинает трескаться. Я взобрался на гору вместе с друзьями, но внезапно налетел снежный буран, и мне пришлось провести и ночь и день на крошечной вершине скалы, такой маленькой, что нельзя было даже шевельнуть ногой. Тогда я поклялся, что если останусь в живых, то никогда больше сюда не пойду, — это было одно из немногих обещаний, которые мне удалось сдержать.
На других птиц охотиться легче. Они селятся ниже и не на вершинах, а на склонах гор. Там были кайры, морские попугаи[13] и другие птицы. Мы били их во множестве и употребляли не только в пищу: они тысячами шли на изготовление одежды. Это было давно, когда в Туле еще не было настоящего магазина и эскимосы не могли купить себе ни шерстяной, ни другой одежды, которую можно стирать и легче чинить. Птичья кожа шла на рубахи, и это велось из поколения в поколение. Старые женщины хорошо выжевывали весь жир из кожи и она становилась мягкой — ведь у старух зубы стерты до десен и они не могут прокусить кожу. Как только с юга прилетали гаги, мы сразу забывали о всех других птицах. Гаги самые вкусные птицы полярного района, их жирное мясо имеет своеобразный острый и терпкий вкус. Это вкус гренландской весны, времени, когда вместе с гагами приходят и моржи. Ничего нет удивительного, что остров Саундерса мы считали весенним раем.
А сейчас мы снова были в Туле и, сидя на вершине скалы, смотрели на остров Саундерса, отделенный от нас льдами.
Сколько раз я взбирался на эту скалу, с которой открывался вид на весь залив, надеясь увидеть корабль. Я был глубоко счастлив тем, что так сложилась моя жизнь. Наварана оказалась изумительной женой, наши соседи были почти идеальны. Я был молод, силен, здоров и жил жизнью, доступной немногим. Я жил на севере и севернее всех, и именно это давало мне полное удовлетворение и тешило мое тщеславие. И все-таки!..
Я постоянно ожидал корабль, ставший для меня символом чего-то иного, еще мною не осознанного. Я почти решился провести оставшуюся часть жизни здесь. Почему бы и нет? Место замечательное, и у меня не было желания, которого я бы не мог здесь удовлетворить. И все-таки!..
Может быть, я был так счастлив в этом далеком уголке Земли, на самом крайнем севере Гренландии, только потому, что жил здесь по собственной воле. Я прекрасно знал, что если захочу, то в любую минуту могу бросить все и уехать, — вероятно, именно поэтому мне и не хотелось уезжать. Наверное, все мы устроены так. Если бы меня сослали в Гренландию и заставили жить в Туле, все обстояло бы совершенно иначе; и даже если бы все было так, как теперь, мне бы казалось, что я живу в аду, — все из-за того, что я не могу отсюда выбраться.
Также происходит и с едой. Если бы мы съели весь свой запас европейских продуктов и нам пришлось бы перейти на пищу эскимосов, мы чувствовали бы себя мучениками. Но попробуйте оставить маленький запас чашку муки, спичечную коробку чаю, четверть килограмма сахару — все совершенно меняется. Ты уже счастлив и делишь с эскимосами их пищу, прекрасно зная, что всегда можешь отведать того, что хочешь. Но когда остается лишь неприкосновенный запас, никогда до него не дотронешься. Так иногда бывает с людьми, которые умирают от голода — после их смерти всегда что-нибудь остается, — они не решаются съесть последнее, а потом уже слишком поздно!
