Петрашевский, однако, не угомонился. На улице, когда начали было прощаться, стал звать к Данилевскому ехать всем и немедля — ведь обещался быть, не сдержал слова — немедленно ехать! — призвать к ответу, потому дал слово — держись!
Кто-то пытался отговорить его, отложить до утра, но он не поддался, сманил с собой братьев Дебу и Ахшарумовa, вчетвером отправились на двух гитарах — тряских дрожках, на которых сидеть можно боком или верхом.
Данилевский, разумеется, уже спал, что Михаила Васильевича не смутило: разбудил, вывел к спутникам и принялся совестить. Тот оправдывался — неловко и как-то робко, отчего незваным ночным гостям самим стало не по себе, и они скоро ретировались.
Настоящей причины, почему не пришел, Данилевский им не открыл. Как признаешься, что попросту струсил — ото всего, что происходило вокруг, да и слухи о слежке за Петрашевским не утихали, — и, дабы избежать искушения, с самого утра ушел со двора и домой до вечера не возвращался…
Как-то днем, мимоходом, Достоевский заглянул на Гороховую к Дурову и нашел там пакет на свое имя, присланный с оказией из Москвы, а в нем письмецо от Плещеева и тетрадь, раскрыв которую, Достоевский прочел: «Корреспонденция Г…ля с Б……м». Разгадать шитую белыми нитками конспирацию не требовалось большой проницательности, он держал переписку Белинского с Гоголем, ту самую, не раз о ней слышал и жаждал прочесть. Эти письма не были литературным приемом, как в «Выбранных местах…» Гоголя или у него у самого в «Бедных людях», нет, переписка подлинная по поводу злосчастных «Выбранных мест…», молва о ней второй год бродила по литературному Петербургу.
Разумеется, он хотел тотчас же взяться за Гоголя и Белинского, но вместо этого начал с Плещеева, наскоро, наискосок, пробежал глазами эпистолу от друга, чтобы потом уж спокойно углубиться в тетрадь.
А.Н. Плещеев из Москвы, март — апрель 1849 г.
«…Что сказать о первопрестольном граде? С виду он очень красив, беспрестанно открываются взору живописные местности, перспективы, возвышенности. На улицах жизни больше, чем в Петербурге.
…Царь и двор встречают здесь очень мало симпатии. Все желают, чтобы они поскорее уехали. Даже народ… Стихи Шевырева и статья Погодина решительно ни в ком, кроме старух, не находят сочувствия.
…Славянофильство имеет весьма ограниченный круг… Их светила: Хомяков, Аксаков, Самарин… Рукописная литература в Москве в большом ходу. Теперь все восхищаются письмом Белинского к Гоголю, пиеской Искандера „Перед грозой“ и комедией Тургенева „Нахлебник“. Все это вы, вероятно, будете читать.
…Был у Щепкина… Что это за молодой старик!.. Он рассказывал мне много интересных вещей, между прочим, говоря о русских актрисах, коснулся анекдота о сороке-воровке… уверяю Вас, Искандерова повесть не производит и половины того впечатления… У него слезы блистали на глазах, когда он говорил о свиданье своем с этой актрисой, которой он мне и имя назвал.
…И Галахову, и Кудрявцеву очень нравится ваша Неточка… С Гоголем эти люди не знаются. Он здесь в самом подлом кружке Шевырева, Погодина etc.
…Теперь об известном члене общества, даром тяготящем землю, а именно о Ваньке (Насте, Типке тож). Что она поделывает, как живет? Поцелуйте ее от меня. Мне грустно ужасно, что ее нельзя перевоспитать… или если можно, то нужны для этого деньги, между тем я оставил ее почти ни с чем… Да и сам-то поехал без гроша почти…
Если б Вы только знали, как мне будет больно, если она опять вернется к прежнему. Дорогой друг, постарайтесь так устроить, чтобы она до моего приезда не ушла бы из дому.
…Всем salut et fraternité…[4]».
Ах, Алексей Николаевич, ах, Алеша! Вполне возможно, что Кудрявцев с Галаховым прекрасные люди, тем более, если им вправду нравится «Неточка…», какому автору похвала не приятна… но зачем же так Гоголя? Это же больно… Хотя, положа руку на сердце, как бы два Гоголя уже два года существовали для Достоевского: до «Выбранных мест…» и после. В этом он с Белинским покойным согласился, как ни горько было. И вообще тяжела была для Достоевского та пора, в начале сорок седьмого: безденежье, хула вчерашних поклонников, распад ассоциации с Бекетовыми… В таком-то чаду — вдобавок, будто всего этого мало! — гнусная, как называл ее Белинский, книга, автор которой публично сечет самого себя прежнего, великого, подобно собственной унтер-офицерской вдове… тягостно зрелище этого самобичевания и надлома. Нет, не только для Белинского или Достоевского отсюда начался иной Гоголь, и для таких господ, как Сенковский с Булгариным. Они в своей радости оказались единодушны — близнецы еще с пушкинских времен. Как это у Пушкина: «К Смирдину как ни зайдешь — ничего не купишь: иль Сенковского найдешь, иль в Булгарина наступишь».
