— При одном условии.
Она оторвалась от стола.
— Да?
— Вы не должны никому рассказывать, почему помогли мне. Это был бы слишком тяжелый удар для моего самолюбия.
Нетрудно было понять, почему его так любили женщины. Не только потому, что он был высок и красив, а в его низком голосе звучали ласкающие нотки, проникая, кажется, в самую душу. И не только из-за его манеры держаться — хотя, если даже сейчас, когда он лежал с раной в боку, в рубашке и брюках, помятых в тех местах, где она пыталась отмыть кровь, укрытый медвежьей шкурой, побитой молью, он был неотразим, каким же ослепительным он должен был быть здоровый, облаченный в парчу и тонкое полотно. Его улыбка была сердечной, внимание тревожаще пристальным, а в глазах светился огонек понимания, способный легко вскружить женскую головку, но было и еще кое-что. Он обладал бесценным достоинством: умением отнестись к себе с чувством юмора.
Сирен окинула взглядом неказистую каюту, бревенчатые стены с единственным закрытым ставнями окошком; очаг из грязной штукатурки, балки под крышей, увешанные копчеными окороками, связками чеснока, лука и перца и пучками сухих трав; крюки для гамаков, в которых предпочитали спать Бретоны, — привычка, сохранившаяся со времен плавания на разных судах. Временное пристанище, спасенное Пьером и Жаном после того, как оно сослужило свою службу, доставив свиней и крупный скот в них по реке из Иллинойса. Это был дом людей без корней, людей, которые не желали связываться с землей и надрываться, обрабатывая ее. Сирен пыталась представить, что должен думать об этом Лемонье, который, наверное, повидал прекрасно обставленные городские дома и замки. Но это, конечно, не имело никакого значения.
Сирен вытерла выпачканные яйцом пальцы о передник и склонила голову.
— Я не могу обещать, что не скажу, — произнесла она.
— Но почему же?
— Это не в моих интересах.
В его лице появилась настороженность и тут же исчезла.
— А я начинаю опасаться за свои.
— И правильно делаете. Только представьте, сколько я смогу накупить корсажей, если потребую с вас плату за мое молчание?
Он смотрел на нее, и его добродушное выражение медленно уступало место холодной безжалостности. Перемена была поразительной. Наблюдая за ней, Сирен ощутила нараставший гнев. Его чувство юмора не было столь широким, как она воображала. Она взяла маленький кувшин с диким медом и вылила половину его содержимого в смесь яиц и хлеба, потом со стуком поставила кувшин обратно и заговорила.
— Нечего смотреть так, будто вы собираетесь защищать свой кошелек. Это была всего лишь шутка; я бы не опустилась до шантажа.
Он лежал, не спуская с нее глаз. И что же вас удерживает? Я думаю, вы кое-что слыхали о принципах.
— Принципы, — произнес он неторопливо — женщины, которая служит трем мужчинам?
Она подхватила кастрюлю с хлебом, яйцами и медом и уже отвела руку назад, готовясь швырнуть, но вовремя вспомнила, что он ранен. Снова поставив кастрюлю на стол и глубоко вдохнув, она одарила его самой очаровательной улыбкой.
— Четверым.
— Как?
— Вам я тоже служу.
— Вы не спите со мной!
— Как и ни с кем другим! — отрезала она.
Наступила пауза, которую нарушал только звук льющегося в кастрюлю молока и сердитые удары ложкой, которой Сирен размешивала продукты для пудинга.
— Извините, — сказал Рене.
Он вовсе не собирался вдаваться в подробности ее жизни. Просто они приходили ему на память в короткие минуты бодрствования в течение столь долгого времени и поэтому занимали его мысли. Его организм, унаследованный от предков-воинов, был не настолько слаб, как он выказывал, и не всегда он спал, если его глаза были закрыты. Он знал о том, что происходит вокруг него, гораздо больше, чем можно было предположить. Но он не должен был подвергать себя риску из-за любопытства. Это было бы не просто безрассудно, но глупо.
Сирен не смотрела на него.
— Извинить? Сколько угодно.
— Я не привык к женщинам, которые ходят с непокрытой головой или с обнаженными руками.
— Неужели? Я всегда думала, что мужчина должен быть круглым идиотом, чтобы терять голову от одного вида пряди волос или локтя.
