– А что?
– Я бы хотел, чтобы ты осталась и мы пообедали. А можем пойти прогуляться. Нам надо договориться о встрече на этой неделе.
– А не залетает ли к тебе какая-нибудь птичка?
– Птичка? Нет, господи, конечно же нет.
– Та, которой принадлежат эти сапоги? – Она увидела, что он покраснел.
– Да я и не знаю, чьи они, – смущенно пробормотал он. – Я думаю, они достались мне вместе с домом.
Она улыбнулась:
– Я ничего не имею против, если даже ты… ну, ты понимаешь…
Он покачал головой.
– Так ты останешься?
– Меня ждет ужин, я должна вернуться.
– Останься на ночь, отдохни; в тебе чувствуется такое напряжение… я устроюсь в пустой комнате… ты сможешь занять мою… там тепло и уютно.
– Посмотрим, – сказала она.
Они вошли в маленькую гостиную, и, пока Алекс освобождалась от верхней одежды, Дэвид принялся разводить огонь в камине.
– Я пользуюсь этой комнатой, лишь когда у меня гости; остальное время предпочитаю существовать на кухне.
– Кухня меня вполне бы устроила.
– Нет, когда комната согреется, в ней будет очень уютно. Она тебе понравится.
Кивнув, она обвела взглядом фотографии, старую потертую мебель и давно вышедший из моды музыкальный центр «Бенг и Олафсен». Алекс вспомнила тот день, когда они купили его; ее поразил тогда дизайн этого агрегата, но каким огромным и неуклюжим он казался сейчас! Среди фотографий был снимок Фабиана на трехколесном велосипеде и совсем недавние черно-белые снимки; его пронзительный взгляд – прямо в камеру – смутил ее, и она отвернулась. На решетке уже занялось пламя, и она вдохнула аромат дыма.
– Подожди немного, сейчас здесь станет очень уютно. Включи музыку, если хочешь. – Дэвид направился к дверям.
– Какую музыку ты теперь слушаешь?
Он пожал плечами:
– Большей частью Бетховена. – Он посмотрел на нее. – Чему ты улыбаешься?
– Так, ничему.
Он направился в кухню, и Алекс, улыбаясь про себя, последовала за ним.
– Просто мне это показалось забавным. Я пыталась научить тебя слушать классическую музыку, но ты отказывался, говорил, что, слушая ее, чувствуешь себя стариком; тебя никогда не интересовало ничего, кроме поп-музыки.
– Я еще очень любил джаз, – обиженно сказал он.
– Странно, не правда ли, как мы меняемся.
– Ты тоже изменилась? – спросил он, моя руки.
– Да.
– Я не думал, что ты на это способна.
– Я была довольно легкомысленна, как и ты; теперь я посерьезнела – ты тоже.
– По крайней мере, мы меняемся вместе.
«Хотела бы я, чтобы так оно и было», – грустно подумала она.
Они сидели за кухонным столом, глядя друг на друга, и пламя свечи отражалось в блюде, на которое Дэвид выложил жаркое.
– Тебя не смущает, что это твоя собственная овца?
– Нет. Может, и смущало бы, живи я в Лондоне. Но сельская жизнь вырабатывает иное отношение.
Она ткнула вилкой в тарелку, подцепила кусок и попробовала его.
– Вкусно, очень вкусно.
Он не мог скрыть своей гордости.
– Есть и другая причина, почему я решила снова увидеться с медиумом, Дэвид.
– Еще картошки?
Она кивнула.
– Я думаю, что Фабиан мог бы…
– Морковки?
– Спасибо.
– Мог бы – что?
– Ты знаешь ту девочку, Кэрри, с которой он встречался?
– Да.
– Она бросила его после Рождества.
– Бросила? Он никогда не говорил об этом.
– Мне он рассказал. Сказал, что ушел от нее, – скорее всего, им руководила гордость.
– Никому не хочется признаваться, что его бросили.
– Да. Но я решила, что ей следует сообщить, ты понимаешь…
– Конечно.
– Я поехала к ее матери; та не видела дочь довольно давно; она сообщила мне, что Кэрри в Штатах, и показала несколько открыток, одна из которых была написана Кэрри совсем недавно.
Дэвид подлил себе вина.
– Когда я разбирала вещи Фабиана, то нашла еще несколько таких же открыток и письмо от Кэрри, в котором она сообщала ему, что не хочет больше его видеть. Я подумала, что это несколько странно: зачем ему точно такие же пустые открытки, и все с видами Бостона?
Он пожал плечами.
– Я стащила одну из открыток у матери Кэрри и сравнила с почерком ее письма; мне показалось, он несколько отличается, и я отнесла и то и другое специалисту по почеркам.
– Графологу?
– Да. Я все пыталась вспомнить это слово. – Она уставилась на него. – Дэвид, открытка, которую Кэрри послала своей матери из Бостона и которая была проштемпелевана на почте семь дней назад, написана не Кэрри. Ее писал Фабиан.
