«У них с Дэном много общего, — писала Фанни, — и они отлично ладят друг с другом, хотя со стороны может показаться, что они вечно ссорятся или, по их выражению, «цапаются». Чарлот сперва смотрела на Дэна несколько свысока и обращалась с ним как с желторотым птенцом. Но теперь Дэнис часто помогает ей и со скотом и в разных других делах, так что не удивляйся, дорогая, если тут дело не обойдется без сердечного увлечения.
Правду сказать, мы с Фил думаем, что на свете не сыщешь девушки, которая могла бы не влюбиться в Дэниса. Он такой милый мальчик, такой веселый и жизнерадостный, всегда что-то насвистывает или напевает. Не знаю, что бы мы без него делали. В сущности, он теперь всем у нас заправляет; правда, сперва мы немного побаивались дать мальчику полную волю, но все же как-то раз позволили ему купить для нас породистого скота на чрезвычайно большую сумму и остались очень довольны. И мы только рады, что нам больше не нужно выходить из дому во всякую погоду».
Из писем Дэна Салли поняла, что во время кампании за введение всеобщей воинской повинности он был немного сбит с толку и даже подумывал, не должен ли записаться добровольцем. «Я старался разобраться в этом как следует, мама, — писал Дэн. — Но ты помнишь, что говорил Лал: «Снабжение продовольствием должно быть на высоте. Ты в Ворринапе будешь делать такое же нужное дело, как если бы ты служил в армии». К тому же Чарли говорит, что тетя Фэн и тетя Фил теперь не справятся без меня, и она сама тоже не справится — я ведь помогаю ей загонять и клеймить скот и отвожу ее бидоны со сливками на завод вместе с нашими. «Ты работаешь в Ворринапе за двоих, а то и за троих мужчин, — говорит мне Чарли. — Не можешь же ты так вот бросить все и уйти в армию…»
Я и сам вижу, что не могу, — писал в заключение Дэн. — Но только иногда мне кажется, что нечестно это — сидеть тут. Как подумаешь о Лале, о том, как туго приходится Дику… да и Тому тоже».
— Вы не можете меня осуждать за то, что я хочу уберечь Дэна от армии, — запальчиво воскликнула Салли, прочитав это письмо Моррису и Динни.
— Я и сам благодарю бога за Чарли и Ворринап, — признался Моррис.
Ракета, взлетевшая высоко в ночное небо, принесла жителям приисков добрую весть. Мир! — возвестила она и падучей звездой вновь канула во тьму.
Салли увидела ракету в тот вечер, когда слухи о подписании перемирия уже несколько часов подряд передавались из уст в уста. Для Салли это слово — мир — было словно дождь после долгого засушливого лета. Напряжение и тревога сменились безмерным облегчением и невыразимой усталостью — казалось, уже не было сил даже радоваться. Всем своим существом она ощущала молчание, воцарившееся над далекими полями сражений, где еще так недавно грохотали орудия, а теперь земля отдыхала после промчавшейся над нею яростной бури.
Дик вернется домой! Это так хорошо, что даже не верится! В последнем письме он писал, что рана его зажила и недели через две-три его должны отправить во Францию. Но теперь ему больше уже не придется воевать! Сердце Салли трепетало от счастья при мысли об этом. Она знала, что испытывают сейчас многие и многие женщины, чьи сыновья, братья, возлюбленные и мужья скоро вернутся домой. Но она не могла забыть и о том, что испытывают те, кто никогда больше не увидит своих близких. И скорбь о Лале вспыхнула в ней с новой силой.
Наутро все гудки на рудниках неистово заливались. Рабочие привязали их, чтобы они гудели не смолкая, а сами, оставив работу, вышли из шахт и присоединились ко всеобщему ликованию. Вскоре весь город заполнился шумными толпами: мужчины, женщины, юноши и девушки высыпали на улицы, пели, плясали и веселились вовсю. Незнакомые люди обнимали и целовали друг друга.
Никогда еще прииски не видели такого бурного веселья. На каждом доме развевались флаги. В кабачках пиво лилось рекой и стоял оглушительный гомон. Так продолжалось весь день и всю ночь, пока усталость не начала валить людей с ног. Что же это такое? — недоумевала Салли. Быть может, так проявляется какая-то первобытная жажда жизни — инстинкт, столь же безотчетный, как и та истерия, что владела людьми в первые дни войны? Означает ли это всеобщее ликование, что народ узнал цену миру и сумеет сохранить его? Или это торжество — просто предлог, чтобы забыться после всех тягот войны и пошуметь, повеселиться вволю?
