Вот с этого самого дня и дали Приходько кличку Самостоятельный, а потом и на весь его род до наших дней эта кличка распространилась.
Обмозговав свои дела, разошлись по домам мужики. А на другой день Приходько привез мешки из Старобуба. Первым делом на Непути запруду построили, канал прорыли, и дал народ воду сухой земле. Потом луга восстановили: не в близких краях семена разных трав раздобыли и посеяли. Так и пошло. С одним делом управишься, второе тебя ждет. Не каплями капал, а градом сыпал пот с мужиков. В трудах и не заметили, как полных три мешка набралось. Когда этот день настал, скомандовал Приходько землякам своим: «Кончай, братцы, шабаш!» И поглядел тогда каждый на то, что сделано общиной, окинул взглядом родные поля, и все в один голос прокричали:
— Ай да мы! Варите, бабы, брагу, гулять будем! Не страшны нам нынче суховеи и чудотворцы!
— А как же Шмель? Выходит, и к нему нужды нет ехать? Была беда и ушла.
Мужики умолкли. Задумались. Не поехать к Шмелю — разгневаться может мудрец, он и без того злым ушел из Забары. Поедешь — как бы ещё хуже не стало. Зачем ему три мешка пота? Однако думали, думали и решили все же мешки в лес отвезти. Справедливый человек, дескать, и в злости не страшен, к тому же за мудрый совет добром платить полагается.
Так оно и вышло, как рассудили забарцы. Не на людей зол был лесной мудрец, а на то, что народ каждому шалопаю провести себя позволяет. Приказал Шмель, когда гости к нему пожаловали, груз с подводы сбросить. Потом сам подошел, развязал все три мешка и вылил пот на землю.
— Не соль мне ваша была нужна, — сказал хитрый старец, — а труд ваш. От этого дня и вовеки помните, земляки, что никому не дано на земле сотворить больше чуда, чем работящему человеку.
Шмель оглядел всех внимательно, будто прощался с каждым, подошел к Приходько, похлопал мужика по плечу и спросил тихо:
— Наука вам?
Забарцы низко поклонились.
— Наука, — сказали они мудрецу.
С той поры так и повелось в Забаре: новое дело в хозяйстве начинать сразу разговор: «Ну, готовь, стало быть, мешки для пота?»
В каком году, уже никто не помнит, у барина Тринклера откупил Забарское имение человек по прозвищу Гаврила Мучитель. Память о себе он оставил недобрую, но прочную. Я долго пытался найти в селе хотя бы дальних родственников Гаврилы, но в живых не оказалось никого — не то что у Степана-пахаря, которому полдеревни нашей — родня.
Я рассказал Егору Тимофеевичу о своей неудаче. Старик разгладил ладонью свою бороду и, тяжко вздохнув, посмотрел на меня, как на малое дитя.
— Кто же станет таким родственником похваляться, чудак-человек! При жизни был «богом», а умер — стал собакой.
Наконец мне повезло. В прошлом году на Майские праздники, когда веселилась вся Забара, я случайно разговорился о Гавриле с одноруким дедом Климкой. Дед Климка на девятом десятке туг стал на ухо и оттого молчал больше. Но тут он, видать, пропустил по случаю праздника пару рюмочек, расхрабрился и захотелось ему со мной поговорить.
— Ты погляди, веселится-то как народ. Мать честная. Вот бы Гаврилу на них, он бы им показал веселье.
Оказалось, отец Климки у Гаврилы крепостным был. Барин Тринклер всех забарских мужиков запродал Гавриле вместе с имением.
Усадил я деда на лавочку, угостил сигареткой. Пошутили, посмеялись, а потом опять завели речь о Гавриле.
— Так ведь что, сынок, — сказал мне дед. — Так оно и было. Строг был Гаврила, страсть как строг. Я не так скажу: нынче людям строгости-то этой и не хватает. Пораспущали что малых, что старых… Ну, откудова Гаврила родом — это никто не знает. В молодости, говорят, был он певчим в церковном хоре, чи в городе, чи в деревне — неизвестно. А потом появился в Забаре, купил имение, хозяином стал. Чужеродец он. Одним словом, они все богатые чужеродцы-то. Ты спрашиваешь, с чего он начал? А с того и начал, чем, видно всю жизнь занимался. Сечь стал. И гляди ты, рассудил-то как. «Мужиков сечь, — сказал он, — у меня завсегда право найдется и завсегда сечь буду, потому как ни одного нет такого, чтоб без вины жил. А начнем мы перво-наперво с молодежи. Враз соберу всех на площади и высеку, чтоб, значит, наперед знали, как им жить». Вот, порешил и сделал. Ну, а баб смирил другим манером. На баб попа натравил, приказал в страхе держать божественном. Так-то у него дело и пошло. Но я те скажу, не только сек Гаврила. И другие наказания в ход пускал. Малость что, скажем, не так — парня в рекруты. Чуть у мужика какая недоимка — корову заберет, лошадь. Зима ли, весна ли давай, и все тут, хоть подыхай. Знал Гаврила, у кого свинья опоросилась и приплод каков. И курам счет вел, и овцам, всему мужицкому добру, будто оно его было личное, добро-то. А ты говоришь, не хозяин. Хозяин, брат. Что я тебе ещё скажу. Сам-то он без роскоши жил. А куда деньги девал — одному богу известно. Видно, копил, владения свои расширять хотел. Да так вышло не успел Гаврила во всю ширь-то развернуться — помер. Да… Ты погоди. Помереть-то помер, а власть его продолжалась. И то сказать: сколько годов в страхе народ держал. И костей его, поди, в земле не осталось, а люди все боялись — вернется. Страх, он ведь что? Дальше пяток не уходит, как ты ни гони его. Это тебе не хмель. А тут ещё диво такое свершилось: не стало Гаврилы, а тень его явилась. Вот те крест. Поди, сам слыхал…
