Я осторожно спросил:
— Кажется, она несчастлива в браке?
Морезе сплюнул:
— Эстреноли — дегенерат.
— Зачем же она вышла за него?
— Жизнь «аристос» отличается от нашей. Брак по расчету — так многие думают. Но на самом деле это не так.
— Как тебя понимать?
Он взял предложенную мной сигарету.
— Знаешь, как коммунисты обошлись с ее отцом?
— Она говорила мне что-то.
— Позор. Он человек, настоящий человек, они недостойны лизать его ботинки. Теперь от него только оболочка осталась, больной сломленный старик. — Пьеро чиркнул спичкой, и огонь осветил его лицо. — Несправедливость способна убить жизнь в человеке, даже если он все еще ходит по улицам.
— А какое отношение это имеет к замужеству Франчески?
— Старик был против. Он знал породу Эстреноли. Но мадам настаивала. Видишь ли, молодой Эстреноли хотел ее. В нем говорила не любовь, только желание — мадам очень красивая женщина, — поэтому он и хотел ее, но получить не мог. Она знала об этом.
— Так почему, черт возьми, она вышла за него?
— Тут Эстреноли проявил смекалку. У него дядя — член правительства, и он пообещал, что, может быть, там пересмотрят дело Графа. За определенную плату, конечно.
— Понимаю, — удрученно сказал я.
— Поэтому она и вышла за него. Но по мне, он все равно что животное.
— И выяснилось, что он не может выполнить свое обещание?
— Не может?! — возмутился Пьеро. — Да он и не собирался его выполнять! В роду Эстреноли за последние пятьсот лет не было ни одного, кто выполнял бы свои обещания. — Он вздохнул. — Видишь ли, она послушная дочь церкви, и, когда она венчалась с ним, Эстреноли знал, что получает ее навсегда. И он гордился ею, о да, очень гордился. Она была самой красивой женщиной в Риме, и он покупал ей платья, наряжал ее, как ребенок свою любимую куклу. Ни на одном манекене в Италии не было тогда столь дорогих нарядов.
— А потом?
— А потом она ему надоела. Он ведь извращенец, вернулся к своим мальчикам, таблеткам, таскался по римским притонам. Синьор Халлоран, римское общество — самое развращенное в мире.
Мне доводилось кое-что слышать об этом. Недавно был случай: утопилась девушка, и расследование этого дела угрожало спокойствию высокопоставленных развратников. Так, говорили, что итальянское правительство сделало все, чтобы эта история не получила огласки.
— В то время она помогала отцу и старым друзьям, — продолжал Пьеро. — Всем было трудно, и она делала что могла. Но Эстреноли узнал об этом и сказал, что не намерен растрачивать состояние на шайку грязных партизан. Он перестал давать ей деньги, совсем — ни единой лиры. Пытался развратить ее, довести до своего уровня, но не смог — не такой она человек. Тогда он выбросил мадам на улицу…
— Поэтому она и вернулась в Лигурию?
— Да. Мы помогаем ей, когда можем, потому что уважаем и ее, и ее отца. Мы пытаемся помочь и ему, но сделать это трудно — он отказывается принимать какую-либо помощь, называет ее милостыней.
— И она по-прежнему жена Эстреноли?
— В Италии нет разводов, а она добрая католичка. Но скажу, как перед Богом, церковь не права, когда такое творится.
— Поэтому вы и помогаете Франческе в таком рискованном предприятии?
— Мне оно не по душе, и зря она, по-моему, ввязалась в него. Боюсь, мы многих недосчитаемся в результате этой авантюры. Но я помогаю ей.
— Я только не понимаю, ведь ее отец настолько стар, что золото вряд ли поможет ему.
— Она думает не только об отце, — ответил Пьеро. — Эти средства — для всех, кто воевал вместе с ним и пострадал от коммунистов. На эти деньги она собирается лечить их, если нужно, дать их детям образование. Дело хорошее, если обойдется без жертв.
— Да, хорошо бы, — согласился я. — Мне бы тоже не хотелось убивать, Пьеро.
— Я знаю, синьор Халлоран, вы это уже доказали. Но есть другие — Торлони и этот Меткаф. Да еще ваш друг Курце.
— Ему вы не доверяете, не так ли? А Уокеру?
— Тьфу, пустое место!
— А мне? Мне вы доверяете?
Он не спеша растер ногой сигарету.
— Я бы доверился вам в другой ситуации, синьор Халлоран, ну, скажем, на яхте или в горах. А золото — другое дело, оно пробуждает в человеке не самые лучшие чувства.
