Золотой архипелаг - страница 87

Скорее подавленные, чем грустные, Ларионовы возвращались из прокуратуры.

— Я так и предполагал, что-то в этом роде должно было случиться, — бесцветным голосом произнес Кирилл Владимирович. — Я так и предполагал.

— Он ничем с нами не делился, — поддержала его Елена Кимовна. — Он стал для нас чужим.

— Наверное, это мы во всем виноваты. Мы не сумели воспитать его порядочным человеком…

— Прекрати, Кирюша. Поздно казнить себя. Теперь уже ничего нельзя изменить. Теперь его больше нет.

Супруги Ларионовы не смотрели друг на друга. Они смотрели вперед, в одну точку. Возможно, им виделось их будущее — одинокая старость без сына. Без человека, который не должен был появиться в этом мире и все-таки, вопреки диагнозам гинекологов, пришел в этот мир. Ненадолго. И исключительно для того, чтобы отнимать жизни других рожденных женщинами.

Галя Романова не однажды бывала в Санкт-Петербурге, но как-то все получалось, что ее визиты, и деловые в том числе, приходились на весенне-летнее время, в крайнем случае, на золотую осень. И поэтому ее удивляло впитанное из русской литературы утверждение, что российская Северная столица — город унылый, мрачный, болотный и гнилой. Вот Москва, в которой ей пришлось столько выстрадать, прежде чем приобрести нынешнее положение и звание, частенько, особенно ранним утром посреди рабочей недели, представлялась Галочке и унылой, и мрачной. А Питер — тот, наоборот, Питер был архитектурным праздником. Нева, ограненная гранитом набережных. Кружево мостов. Потускневшие из позолоты в медь, но все такие же, как в былые пушкинские дни, изящные и величественные купола и шпили. Даже новостройки, наросшие (как же без них?) вокруг исторического центра, не имели, по мнению Гали, такой квадратно-агрессивной физиономии, как Выхино или Коньково. Невольно закрадывалась мысль: если бы Гале пришлось пробивать себе дорогу в жизнь не в Москве, а в Питере, было бы легче. В этом чудесном городе ей бы и стены помогали…

Но в эту свою поездку, случившуюся в холодном марте, никак не желающем превращаться в весенний месяц, Галя встретилась с другим Санкт-Петербургом. Не пушкинским, не державинским, а Достоевским. Серая промозглость сеялась на улицах, сгущалась во дворах, откуда тянуло помоями. Лед на Неве выглядел неопрятным, слежавшимся, как пропитанный гноем бинт. Даже отреставрированная позолота не желала сиять, растворялась в пасмурном мглистом небе, поддаваясь гипнозу тотальной серости. Этот Питер не навевал мыслей о том, что весна близка. Он навевал депрессию. Галя испытывала такое чувство, будто приехала в гости к любимому, но тяжелобольному старому родственнику.

«Ничего страшного, — утешала себя Галя. — Все равно некогда мне бродить по набережным и любоваться достопримечательностями. Единственная питерская достопримечательность, которой я всласть налюбуюсь, — это Кресты. И то изнутри».

Кресты угрюмыми стенами соответствовали общему анемично-зимнему состоянию города. А уж памятник Петру I работы Шемякина — с маленькой головкой и широченными плечами, в кресле, к которому как бы собираются нити невидимой паутины, опутывающей весь город, — возводил тотальную мрачность в квадрат, если не в куб. Отдав должное шемякинскому гению, способному веселого человека превратить в ипохондрика, а ипохондрика — от обратного — заставить нервно развеселиться, Галя вступила в пределы крепости Крестов.

Тимур Авдеев выглядел немногим оптимистичнее, чем монстр шемякинской работы. Голова у него была такая же маленькая, плечи — такие же широкие. И разговаривать с ним было также бесполезно, как обращаться к статуе. Гале с трудом верилось, что она видит перед собой учащегося питерской высшей юридической школы. Как он сдавал экзамены, получал отметки на семинарах? Неужели молча?

— Тимур, а вы на каком курсе учитесь? — спросила Галя из чисто житейского любопытства, которое частенько выступало в роли ее главного козыря.

Тимур зашевелился. Что-то на него подействовало: то ли доброжелательный тон вопроса, то ли обращение на «вы». А может, просто всем предыдущим следователям было наплевать, на каком курсе учится (учился?) человек, которого поймали на месте преступления с зачехленным топориком в руках.