— Иван, надо обращаться в полиция. Я знаю наша полицейский…
— Это Егорыч? Старлей Гаманюк, что ли? Я «эта наша полицейский» знаю подольше тебя. И я к нему уже обращался. И что же, по-твоему, эта наша сволочь полицейский мне сказала? Что у нее — фу, черт, у него — дети, а потому он просит по таким вопросам его не беспокоить. И к его начальству идти не посоветовал: говорит, у Акулова все куплены.
— Едид его мазер! — не без русской лихости присвистнул Джоныч. — Но, Иван, я не верю. Полицейский не должен корруп… коррумпироваться. Если полицейский поймается в коррупция, он лишится зарплата, по увольнении он лишится пенсия — он останется голый-босый!
— Это у вас, за рубежом, так. У вашего полицейского зарплата и пенсия такие, что их в самом деле страшно потерять. А наш милиционер — он уже и есть голый-босый. Поэтому терять ему нечего, кроме своих цепей, и он продается при первой же возможности. И так на всех уровнях, сверху донизу.
Англичанин подавленно замолчал.
— Я не затем пришел, Джоныч, чтоб на тебя тоску нагонять. Я предупредить пришел. Если один из этих хищников подгребет под себя колхозные земли, следующий на очереди — ты. Не бойся, но пойми, с кем имеешь дело. Они тебя вынудят продать ферму по заниженной цене…
— Не вынудят, — твердо ответил Джоныч, сжимая рукоятку вил так, словно из нее можно было выстрелить в невидимых вымогателей.
— Ну, может, ты и прав: меня же вот пока не вынудили. Но будь осторожен. Поставь себе на участке охранную сигнализацию, что ли, чтобы завыла в случае чего. Не думаю, что их это напугает, но хоть тебя предупредит. Дети опять-таки… Я понимаю, за детьми не уследишь, мой Прохор тоже озорник — оторви да брось… Но ты постарайся им внушить, чтобы особенно по окрестностям не шатались: только в школу и домой. Может, тут скоро местная война начнется: крестьяне мои тоже не собираются за здорово живешь свои земли отдавать.
— Если начнется, Иван, предупреждай мне. Я буду вместе.
«Почему бы и нет?» — подумал Бойцов. Тощий Джоныч силачом не выглядел и снайперски стрелять, насколько известно, тоже не умел, однако в нем чувствовалось спокойное достоинство человека, уверенного в своем праве отстаивать землю, которая принадлежит ему, на которой он живет и трудится. В колхозниках «Заветов Ильича» это достоинство отсутствовало. Объединившись, они представляли бы собой силу, способную противостоять бандитам, но, разрозненные, были слезливы, суетливы, больше злились не на пришлых захватчиков, а на соседей, с которыми постоянно сводили какие-то застарелые счеты, и завершалось все тем, что, дескать, мы все равно ничего поделать не сможем, нас не спросят, все уже решили без нас… А какими им быть, скажите на милость, если они привыкли, что все действительно решается без них? Если территорию такого гигантского государства, как Советский Союз, разрезали вкривь и вкось, раскромсали по живому, не спрашивая разрешения у населявших его людей, то станут ли церемониться с их крошечными участками?
Так мысленно оправдывал односельчан Бойцов — в то же время сознавая, что он не подвержен этой всеобщей пассивности. Даже идя ко дну, он будет барахтаться, пытаясь выплыть. Джоныч тоже такой. И старший сын Бойцова — жаль, что Артурку не отпустят сейчас из армии хотя бы на побывку, вот кто пригодился бы! Может быть, если дело дойдет до открытого противостояния, им удастся воспламенить народ собственным примером? Это был бы прецедент: обычные люди способны показать бандитам, где раки зимуют!
Согласившись на предложение помощи, Иван Андреевич заспешил домой. С ним громко поздоровался Коля Смит — мальчик, на четыре года старше Проши, такой же светловолосый, как родители. «Здорово, Николаище!» — шутливо откликнулся Бойцов, испытав мгновенный укол вины перед этим симпатичным и очень юным англичанином, не знавшим Англии.
Для детей Смитов родиной-матерью была Россия: неужели она обернется для них родиной-мачехой?
Впрочем, не всегда ли мы чувствуем себя виноватыми перед детьми, вглядываясь в состояние мира, который мы оставляем им в наследство?
