Что мне было делать, снасть камбалья? Вокруг них там вьется тысячи две гарбалов, а может, и больше. Этакая туча! Влезут туда мои три сотни — уже не вылезут, а жить нам или нет, это как жребий ляжет. Не пойму. Вот же чума! И себя погубить, и их не спасти. Пока дорога открыта, лучше бы уносить ноги, все три сотни будут целы...
...Очень не люблю конный бой. Не мое это дело. Но одному гарбалу я кишки тогда выпустил. Спасли нас две вещи. Одна, Аххаш, это что мои маг’гьяр не устали. Они там очень удачно поработали. А второе — стемнело раньше, чем одно из двух: мы до леса не добрались, да и гарбалы не добрались до наших глоток. Темень пришла, и они оставили нас в покое.
Я вывел всех, кто оставался, на дорогу и заставил шагать до полуночи. Потом остановил. Подозвал торчка с орлом и велел всем вокруг него собраться: мои, преторская когорта, солдаты Руфа, кто еще к нам прибился... Под орлом, не считая меня, — девятьсот пятьдесят один ходячий труп.
Наутро я поднял всех, кто смог подняться. Три десятка безнадежных раненых и десяток недоносков, сбивших себе ноги, я оставил на вилле неподалеку. Остальных погнал скорым шагом, гнал весь день, всю ночь и все утро, бросая отставших. Аххаш! Слабосильные спасут себя сами. Армия должна жить. Сам не садился на коня. Пусть смотрят на меня, я не устал, я иду.
Чума, куда подевался Гай Манлий? Сгинул безвестно.
Разъезды гарбалов висели у нас на плечах. Лакош едва отгонял их. Как видно, реке Аламут отставал на один дневной переход, не более того.
К нам прибилось сотни три беглецов. Я принимал только тех, кто не бросил оружие. По крайней мере не все оружие. На ходу, не останавливая ошметки гали, я из них составил третью когорту. Третью — помимо преторской и того сброда, который прибился к Руфу. Старшим назначил Тиберия. Этот сладит.
На следующий день, когда солнце поднялось в зенит, мои наемники начали падать с коней. Кое-кто, рухнув, снасть камбал ья, так и не просыпался. Пехота брела, мешая строй и оставляя за собой шлейф из умирающих — стоя. Ладно.
Я остановил колонну и объявил привал до сумерек. Командирам велел выставить дозорных. Лакошу сказал разделить людей на две смены: одни спят, другие не слезают с коней. Маг’гьяр выпало спать вдвое меньше всех прочих. Ничего. Эти настоящие, как-нибудь выдержат.
Разошлись солдаты с дороги, легли под деревьями. Дорога до Регула Каструма — новая. Старые, те, что во внутренних областях Империи, — каменные, в смысле, потроха карасьи, камнем мощенные. Тут еще не успели, тут всего-навсего утоптанный грунт. Галиары валяются по обочинам, а над самой дорогой все клубится пыль. Только что тут звякало железо, десятники ругались в полный голос, конские копыта взрывали подковами землю. А теперь — никого, только пыль медленно-медленно оседает, и как будто слышен ее недовольный шепот: «Хххходитеееее... тревооооожшшшшитеееее... шшш». Я помотал головой. Чума болотная, нельзя позволять себе тупеть. Если я отупею, всей стае — каюк.
Спать хочу смертно.
...Подошел ко мне Руф. На лбу — грязная повязка, ухо чем-то замотано, кисть левой руки тоже едва-едва из кровавых тряпок вылезает. Не пойму, улыбается или морщится.
— Я знаю, — говорит, — что ты спать хочешь, Малабарка...
Смотри-ка, первый раз меня по имени назвал.
— Может, сперва со мной вина выпьешь? Хых.
Протягивает бурдюк, уже не тугой, уже досталось кому-то радости. Упьются, дерьмо, как я их подниму?
— Не думай, солдатам не давал. Только двум раненым. Все равно подохнут к вечеру, пусть хоть вина хлебнут. Ну, будешь?
— Давай.
Он бурдюк на землю бросил и обнимает меня. И я его тоже обнимаю. Как мы живы остались, одна только бездна ведает. Еще бы чуть-чуть, и всем нам лежать на том проклятом поле, уже бы мухи в ноздри залезли. Такая чума...
— Если б не ты, — говорит, — мои ребята — трупы. И я с ними.
— Ты тоже хорош, старый торчок. Смерти не боишься?
Он отхлебнул и мне передал.
— Смерти не боюсь — да. Хых. Привык. А вот говенной смерти не хотел бы.
— Что, плохая война?
— Давно дерьма такого не видел. Солдат мало. Стрел нет. Жратвы нет. Хых. Дырок в заднице, если проверить, наверно, тоже по одной на двоих... Какая тут война? Режут, будто свиней. Троих за одного берут, сучье отродье. Надо было откупиться на этот раз.
