Движимый жаждой справедливости, он отправился на поиски загадочного Терентия, чтобы узнать, понять, за что его бил народный мститель, ведь Лепа привык считать себя защитником и слугой народа, а тут его нехорошо обозвали и едва не прибили насмерть. Было от чего забыть про внешность.
Соображения дела очень скоро вывели Леопольда на крыши родного города. Неожиданно это оказался совсем другой, не виданный им раньше город. Он состоял из железных и рубероидных плоскостей, исчерченных сгибами, развернутых под разными углами к солнцу и спрятанных в тень. На разноцветные линялые поверхности выкарабкивалась снизу молодая зелень в виде верхушек тополей, и даже целые карликовые деревца можно было заметить там и сям растущими прямо из замшелой старинной кладки. Над оцинкованными и заржавленными торосами дыбились старинные купола, башни с флюгерами, кирпичные трубы и металлические конструкции. В отдалении протягивали руки строительные краны.
Будь при нем хоть небольшие крылья, Леопольд тут же бросился бы гонять туда-сюда по этим необозримым просторам, дыша при этом полной грудью и, может быть, даже хохоча от счастья. Еще этот мир походил на какое-то полузабытое детское воспоминание или сон. Бескрылый Лепа принялся упоенно разгуливать по крышам, перепрыгивая коса натянутые провода, влезая на уступы и совершенно позабыв о деле и о Матросе Терентии.
Железо под его ногами громыхало, демаскируя Лепино появление, но людей видно не было, лишь неприметная старушка смотрела в полукруглое окно из-за ветвистого столетника. Она пристально и нежно оглядывала Лепу, пока тот шел мимо, бледно-серыми запавшими глазами, а у Лепы вдруг тосклива сжалось сердце и остыли кончики пальцев от воспоминания столь далекого и прекрасного, что он принялся жадно озираться, ища подтверждения или признаков причин этого состояния, чтобы попрочнее зацепиться и продлить его. При этом он ощутил несильную, но настойчивую головную боль чуть правее затылка. Вскоре Лепа сообразил, что именно эта ветхая старушка в чудной соломенной шляпке с выгоревшей розовой лентой, могущей прийтись впору барышне лет семнадцати, такой, что встречаются на старинных коричневых фотографиях, она то и есть источник его недомогания. Лепа шагнул было в ее сторону, но та так порывисто и странно потянулась к Леопольду всей своей высохшей фигурой, что он испугался и бросился прочь, как ребенок,решивший, что повстречал Бабу Ягу, боясь обернуться и поскорее припоминая, зачем он здесь.
Вскоре никого не стало вокруг, только местные голуби без устали гоняли взад-вперед, взвивались к прозрачному небу, преследуемые взглядами пыльных кошек.
Разбив мысленно весь ландшафт на квадраты, Лепа начал поиски.
XI
Шерстюк отвел край одеяла и обмер... Под одеялом лежал он сам и смотрел ему прямо в глаза выжидающим насмешливым взглядом.
Нет! К этому нельзя было привыкнуть. Харитону нестерпимо захотелось заорать благим матом, забиться в истерике или просто бежать сломя голову, без памяти на край света, подальше от этого чуда природы. Но что в том было бы проку? Ведь существует начальство, работа, режим прописки, военкомат, наконец, - куда там "край света".
Харитон Шерстюк знал разницу между "хочется" и "надо", поэтому, собрав остаток воли, он поборол эти порывы, сел на табурет и сквозь зубы выдавил, даже не глядя на собеседника:
- Вы?
- Ага.
- Что вы тут?
- Я тут при деле... маленький следственный эксперимент. Охота было кой-чего уточнить для ясности.
С этими словами 2-й Шерстюк поднялся, достал из-под матраса аккуратно сложенные и оттого красиво слежавшиеся галифе, затем вынул из-под подушки сапоги, оделся, обулся, притопнул ногой и молча вышел.
А 1-й Шерстюк опять не посмел его остановить или спросить, что это за эксперимент и где Хобот? Опять в голове его звенело и вибрировало, а потолок палаты упрямо сползал по стене вниз, таща наверх пол. Харитон-таки треснулся с табурета и, потирая ушибленную голову, понуро побрел вон.
Только он вышел, в дверь, озираясь, проскользнул Хобот в заскорузлой пижаме, трясясь, залез с головой под одеяло и там замер. Он видно рад был бы и умереть на время, пока кончится весь этот кошмар и нечеловеческий ужас, о котором постоянно напоминали шрамы на стриженной под ноль башке, содержащие, по прозорливому замечанию Чижика, следы резины.
