– Я вижу, ты болен, Вацлав, – сказала она тихо. – Мы оба больны. Мы очень больны. Мы больше не выздоровеем. Мы погибли. Золото съест нас. Оно сожрет нас. Неужели ты не видишь, что от тебя остался уже один скелет?
Он с ненавистью покосился. Вскинул плечи под расшитой золотыми звездами, полосатой американской шелковой рубахой.
– Праведница!.. А кто подсыпал снотворное в стакан Илзе Эмбовице, когда надо было похитить побрякушки графини Коссель из замка в Тракае! А кто оставил Касперскому адрес Ивана Зайцева, чтобы доктор Касперский явился и замочил его просто влет! А кто…
Она схватила его за руку. Сжала крепко. Ей показалось – сейчас из его холодных пальцев брызнет кровь.
– Да, я! И я выдохлась, Вацлав! Я чувствую – еще немного, и я сойду с ума.
– Слабачка! Я-то думал – ты стайер! А я рад, я счастлив, что теперь не придется, ничтоже сумняшеся, везти сокровища куда-нибудь в Америку, их можно дорого, дороже некуда, продать в Москве, не отходя от кассы, не выезжая из родного дома – цены же после появленья этого пасквиля Задорожного в «Новой газете» вырастут в сто раз!.. а может, и больше… Это же снежный ком, Ирена! Все катится…
– Да, все катится. – Она бросила его руку и отошла к окну. – Все катится, Вацлав. И мне пора выкатываться.
Он утер ладонью рот. Поковырял ногтем зуб. Он был еще очень возбужден.
Что-то в ее тоне не понравилось ему. Очень не понравилось.
– Куда это?.. Уж не на развод ли ты собралась подавать?.. Я разонравился тебе как герой-любовник?.. ну, да всему свое время, Ирена… Время, знаешь, разбрасывать камни… мы уже все, что могли, разбросали, теперь собирать надо…
– Не бойся. Я не разведусь с тобой. Ты же без меня умрешь. Как и Бельцони без Моники. – Она улыбнулась нежно, слабо. – Да и Ежику травма. Оставим все как есть. Мне надо выкатываться в Тамань. Позвони в Домодедово, узнай, когда завтрашние рейсы в Екатеринодар.
Она стояла и смотрела вниз, через зеленый подстриженный английский газон, вдаль, на шоссе, где неслись, обгоняя друг друга, машины, как железное бешеное стадо. Вот так и люди. Они стремятся обогнать друг друга, а сами, сойдя с дистанции, умирают под деревом, под южной акацией с золотыми цветами, от остановки сердца, от разрыва аорты. Или, налетая друг на друга, наскакивая, врезаясь на полном ходу, расшибаются в лепешку, не успевая понять, что же произошло, зачем вместо них на дороге, близ кричащих людей, высыпавших из встречных машин, – лужа крови, месиво из костей и железа, кровавая каша под колесом.
… … …
Над ночным Стамбулом стояла полная Луна.
В луже крови, в лунном свете, в подворотне одной из узких и запыленных по уши стамбульских улочек около мечети Айя-Софии, подвернув под себя неловко, странно обнаженную ногу, лежала красивая смуглая девушка, закинув кверху, к мертвенному лунному свету и мерцаньям фонарей, лицо с приоткрытой, покрытой черным пушком губой. Она была мертва. Она лежала, выгнувшись странно и жалко, и ее черные густые волосы, развившись, купались в крови, стоявшей красным озерцом под затылком, как черные водоросли. Ее, видно, убили, когда она бежала – сбили влет, как птицу. И она упала навзничь, и больше не встала. Крови натекло изрядно из простреленной навылет груди.
Кто-то далеко, гортанно кричал в узком горле извилистой улицы: «О-о-о-оэй!..» Сухой ветер гулял вдоль дороги, взвивал мусор, листья смоковниц, окурки. Через ночную улицу бежала женщина, до глаз закутанная в паранджу, с мальчиком, крепко держащимся за ее руку. Они увидели убитую. Замедлив шаг, осторожно подошли к ней. Мальчик, засунув грязный палец в рот, спросил:
– Мама, а тетя просто отдыхает?.. Зачем она лежит в варенье?..
Мать дернула его за руку, приказывая замолчать. Наклонилась над лежащей. Расмотрела красивое лицо убитой. Поцокала языком. На убитой девушке было такое хорошее платье, прямо загляденье. Фарида себе такое не могла никогда ни сшить, ни купить. Будто из золотой парчи, все сплошь блестящее… будто сработанное из куска чистого золота… Платье странно, призрачно светилось в непроглядной стамбульской ночи, под фонарями, и желтое сиянье стояло вокруг убитой. Юбка задралась, и была видна вся великолепная, выхоленная стройная, как у породистой кобылицы, нога. «Проститутка, – подумала Фарида, поправляя паранджу, – портовая проститутка, не иначе. Их всегда так убивают. А платье жалко. Его можно бы и снять. И отмыть от крови… эта металлическая золотая парча ведь не натуральный шелк, искусственный, наверное, легко отмывается…»
