— Фотографии, — не слушая ничего, что сказала прежде, озвучивает он, — все, которые сняла. Немедленно.
— Фотографии?..
— Не заставляй меня переходить на мат, Изабелла. Не знаю и знать не хочу, на кого ты там работаешь, но попадут в свет — засужу до последнего доллара. Будешь спать на обочине.
Сама вежливость и открытость. Я поражаюсь, как при таком добродушном лице, как при доброй, казалось бы, улыбке в театре, при практически спасении от падения может теперь так говорить. Два разных Эдварда открывали дверь этого дома. Один впустил меня и уехал, а второй вышел на дорогу и теперь валяется на моем диване. И раздает указания, присыпая их угрозами.
— Ваша грубость мне не нравится, — складываю руки на груди, делая шаг назад от дивана, — и я не понимаю, о чем вы говорите.
Эдвард запрокидывает голову, резко выдохнув. Стискивает зубы.
— Хорошо, давай по-другому. Сколько ты хочешь за свои снимки? Поверь, я заплачу больше, чем любой журнал.
— Вы так фотогеничны, полагаете? Я не делаю фотопортретов алкоголиков, сэр. Тем более тех, что подбираю на трассе ночами.
Он прерывается. Замолкает, закрывает глаза и молчит, наверное, минуты три. Думает. Обдумывает. Мыслит — если может, конечно. На вид ему лет тридцать — должен еще. Пока рано ударяться в маразм.
— Где ты, говоришь, подобрала меня?
И я рассказываю ему насыщенную ночную историю, не упуская подробностей. Привожу в доказательство само его присутствие в моем доме.
— То есть, я должен сказать тебе спасибо… — в конце концов делает вывод он, дослушав меня. Хмурится, но добреет.
— Может быть, — неопределенно пожимаю плечами, загадочно улыбнувшись, — все зависит от вашей вежливости.
— Спасибо.
— Пожалуйста. Теперь не засудите меня?
Темные оливы отрываются от обивки моего дивана, находя лицо. Притягивают к себе взглядом.
— Обещаю, что не засужу, Изабелла. Только отдайте фотографии.
И снова эти фото! Он помешанный на них!
— Эдвард, у меня нет твоих снимков, — заверяю, предлагая ему убедиться в этом, взяв в руки фотоаппарат, — и я настоятельно не рекомендую тебе сниматься в таком виде. Даже в фото-кабинке, не то что у фотографа.
Он ухмыляется. На удивление красиво, не глядя на исказившее лицо похмелье. Убеждается в отсутствии снимков и складывает руки на груди, задумчиво глядя на пустой стакан от воды. С вожделением.
— Они стоят от десяти тысяч долларов за штуку.
— Что именно?
— Снимки. Снимки меня в таком виде, — объясняет. Вздыхает глубоко и ровно. — Можно попросить у тебя воды?
— Можно, — наливаю ему еще один стакан, поднося к дивану, — так мне стоит сфотографировать тебя? Я до сих пор работала только с птицами.
— Не советую, — предостерегает Эдвард. С угрозой, но все же по-доброму. Мягче.
Как потом выяснится, такой скандал для его карьеры — с фотографиями — был бы губителен. А уж с подобным «гримом» и вовсе. Если бы я продала журналу еще и историю нашей второй встречи, обогатилась бы…, но «если» не значит «да». При всей вчерашней ненависти к этому человеку я бы все равно не подставила его таким образом. Это, по меньшей мере, неправильно.
— А причина вчерашней прогулки? Я могу ее узнать? Раз уж ты под мои колеса…
— Случайность, — он допивает воду, сам себе усмехнувшись, — не более. Не бери в голову.
— Но я-то рассказала историю…
— А я не расскажу, — мужчина заговорщицки щурится, — отблагодарю, если позволишь, материально. Так честнее.
— Я с пленных деньги не беру…
— Суммы не слышала.
— И что за сумма?
— Цена одной фотографии, если позволишь. В конце концов, ты поила меня водой.
Мне становится смешно от всего, что здесь происходит. Я уже и не понимаю, во сне ли или наяву. Сумбурно, странно и непонятно. Для моей размеренной теплой жизни — слишком. Тем более за два дня.
— Отдадите эти тысячи на благотворительность. Пусть на обочине шоссе-14 поставят скамейки, — подмигиваю ему, в третий раз наполняя стакан и протягивая гостю, — им нужнее.
А потом смотрю на его улыбку. Впервые такую явную, такую явно обращенную на меня и до жути несвоевременную, неправильную, неясную улыбку. Красивую, но пугающую. Вызывающую недоумение.
И рдеюсь, потому что не знаю, как следует реагировать. Теряюсь.
