После этого еще и Наташку встретила. С той проваландалась!
К торговому центру подъехала, а Сашка уже на улице ее поджидает. Не выдержал. Не стал дожидаться в кафе, как договаривались.
Люся, как только его увидела, сразу же извинилась. Знает ведь, что он психованный.
— Извини, — издалека еще ему рукой помахала, как только увидела. Закивала, заулыбалась. — Извини, что опоздала. Подружку встретила. Пришлось подвезти. У нее неприятности. Разбилась вся. Ее тип один чуть не изнасиловал сейчас. На кладбище.
Сашка вначале вроде ничего. Пошутил даже:
— Покойная подружка-то?! — ухмыльнулся.
— Не, ты что? Зачем покойная?! Это Наташка Короткова. С Греческого.
— Кто?!
— Соседка моя бывшая. Мы с ней…
Но он уже не слушал. Развернулся и зашагал прочь.
Люсенька послушно засеменила следом. Бежала сзади, как собачонка, и продолжала рассказывать. По инерции. Смотрела в хорошо подстриженный раздраженный затылок и говорила, говорила, говорила… Без умолку. И про то, что у них с Наташкой дети ровесники, и про то, как в Таврическом садике с колясками круги нарезали вокруг озера, и про маму Клепу, и даже про свои надежды на то, что Короткова поможет ей, Люсеньке, помириться со всем семейством. Замолвит за нее словечко. Не может быть, чтоб не замолвила. Баба она добрая, а мама Клепа ее очень даже уважает. Смолоду уважает. К тому же общаются они до сих пор, мама Клепа с Наташкой-то. Хоть Короткова и съехала из коммуналки на Греческом, Клеопатра Ивановна все равно Наташке звонит. Не забывает. Люська и телефон у Наташки взяла. А как же! Сегодня же и позвонит. Не потерять бы только! Наташка его в сумку пихнула, блокнот-то, где телефон записала, в дорожную, в боковой карман.
Сашка остановился.
— Под ноги смотри! — буркнул через плечо. — Завалишься со своими рассказами раньше времени, только испортишь все.
— Дык…
— Я сказал, потом расскажешь. В кафе. Будешь представляться — и расскажешь. А то сидишь вечно, как воды в рот набравши.
В кафе Люсин желанный слегка успокоился. Расслабился, повеселел. Балагурил с официанткой, ухаживал за Люсенькой, был вежлив и мил, играл в нежного и любящего мужа.
Она подыгрывала ему, как могла: щебетала, смеялась, изображала счастливую в браке, благополучную, уверенную в себе женщину.
Они выпили пива, съели по сэндвичу, потом был фруктовый салат, кофе с мороженым, потом Люсе стало нехорошо. Появилось какое-то тягостное ощущение общего недомогания, как будто съела что-то не то.
«Объелась!» — подумала тогда Люся.
Не надо было на кофе с мороженым соглашаться. Пошла у Сашки на поводу. Уж больно он ее уговаривал. Пристал, как репей: выпей да выпей кофейку! Составь мне компанию. Ну, она сдуру и выпила. Рада стараться!
Кофе был явно лишним!
Теперь сидит вот с переполненным желудком и страдает, а удовольствия никакого от этой чашечки кофе не получила.
Не кофейница Люсенька, что тут поделаешь. Не жалует она кофе. Горечь одна. По ней, так лучше чаю выпить, чем эту бурду бразильскую.
Люся расстегнула на юбке пуговку и откинулась на спинку стула. Поерзала, усаживаясь поудобнее, прокашлялась, попила водички, еще раз прокашлялась.
— Люсь? — Это и Саша уже заметил, что она мается. — Ты как? Нормально?
А она и сказать уже ничего не может. В голове звон, в ушах шум, а горло будто клещами перехватило. Сидит и только глазами лупает. Луп, луп.
— Пора, думаешь? — забеспокоился возлюбленный.
Подобрался вмиг, посерьезнел. Решил, видно, что это Люся ему подмигивает. Знаки подает: дескать, пора начинать.
— Ну, — сказал, — с богом. Давай!
Люсенька и дала! На автопилоте. Встала и пошла к выходу, якобы в туалет.
Дошла до барной стойки и повалилась. Со всеми вытекающими из такого падения последствиями. В общем, сделала все, как договаривались. Все! Это она помнит доподлинно.
А вот дальше? Что было дальше?!
Люська уже почти «допрыгала» до вожделенной форточки, когда один из медиков вставил необычный прибор в розетку и сказал:
— Есть пять киловольт!
Раздался хлопок, будто ударили по футбольному мячу. Тело Люсеньки дернулось, и все изменилось.
Картинка перевернулась вдруг вверх ногами: потолок оказался наверху, а Люся — внизу, на больничной кровати. Она лежала пластом, как неживая, а рядом молча суетились врачи.
