С наивным самодовольством он утверждает, что в момент убийства был «студентом» Луврской школы изящных искусств, забывая уточнить, что перед этим его выгнали за профессиональную непригодность с должности инженера по сельскому хозяйству и уволили из коллежа Станислас, где он служил надзирателем, за неспособность держать учеников в повиновении.
Тусклым голосом отвечает он на вопросы председателя суда Букара, бородатого человечка, кротко глядящего на него сквозь запотевшие стекла очков.
— Значит, вы, если можно так выразиться, никогда не знали своей матери?
— Нет, господин председатель. Сразу после моего рождения она заболела душевным расстройством. Я помню ее только как больную женщину, которая никогда мной не занималась.
Тон задан. Еще долго Биллей будет пытаться разжалобить суд, рассказывая о себе. Отец, судебный секретарь в Реймсе, эгоист и гуляка, мать и бабушка, замкнувшиеся в своем безумии «женщины, старший брат, слишком занятый учением, чтобы уделять ему внимание, — классическое, хотя, по-видимому, несколько утрированное описание одинокого и несчастного детства.
На самом деле отец был вовсе не так плох, как утверждает его сын. Он заботился о маленьком Рауле, а когда тот стал юношей, обеспечил его необходимыми средствами. И позже он не переставал поддерживать сына, даже дал ему возможность поехать за границу. Вместе с тем это правда, что Рауль Биллей отчаянно стремился обрести мать. Отличаясь болезненной стыдливостью, он никогда не был близок с женщиной. Человек глубоко религиозный, он верит в любовь целомудренную, чистую и испытывает восторженное, почти маниакальное преклонение перед Жанной д'Арк.
В «Сийон», социал-христианскую организацию левого толка, руководимую Марком Санье, о» вступил по недоразумению: по сути дела, в госпоже Санье он обрел мать, которой у него никогда не было, а в Марке — старшего брата, которого ему недоставало. Впрочем, он вышел из организации, после того как ее осудил сам папа.
Более серьезным и в большей степени повлиявшим на дальнейшее развитие событий шагом было его вступление в Лигу молодых друзей Эльзаса и Лотарингии, почетными членами которой были Морис Баррес, Поль Дерулед и Жюль Зигфрид.[7] Этот реакционный союз Биллей пытается представить самой что ни на есть безобидной ассоциацией.
— О нет, господин председатель! Я никогда не занимался политикой! Терпеть этого не могу! Я и мои друзья по лиге хотели только одного: чтобы поскорее началась война и мы смогли наконец вырвать у немцев Эльзас и Лотарингию.
— Но позвольте, — удивляется судья, — вы же читали газеты! Вы ведь понимали, что хотеть или не хотеть войны означало заниматься политикой.
— Нет, господин председатель! Меня заботили только судьбы родины. Я думал, что все во Франции смотрят на это так же, как я, и вот, когда я узнал из газет, что господин Жорес против войны, меня охватил гнев. С моей точки зрения, он мог быть только предателем! И я решил убить его.
Вот оно как! Дело обстоит совсем просто, В покушении на Жореса нет ничего таинственного, оно не связано с каким-либо заговором. Убийца, очевидно обыкновенный кретин, действовал, повинуясь безотчетному порыву. Однако председателя суда, по-видимому, не волнует, какой оборот приняло слушание дела. Он вызывает свидетелей. Снова заходит речь о мрачном вечере 31 июля 1914 года на улице Круассан, где печаталась «Юманите», о невеселом настроении Жореса во время ужина. Он знал, что войны уже не миновать. Вспоминают, как он без конца расхаживал вокруг стола, как в раскрытое окно за трибуном социалистов наблюдали просто любопытные или враждебные лица. Потом вдруг занавеска приподнялась, показался револьвер, раздались два выстрела и крики: «Они убили Жореса!» Сумятица, давка, и арест Виллена — оторопев, он одиноко стоял на тротуаре.
Председатель суда обращается к обвиняемому:
— Хотите что-нибудь добавить. Биллей?
— Да, господин председатель. Я человек глубоко верующий, и все же в ту минуту, когда я стрелял, ничто не смущало мою совесть. Повторяю, я думал только о родине.
— В сущности вы действовали в порыве патриотического гнева?
