— Мам, ты уже все?
Антон поскребся в дверь ванной — было слышно, как он нетерпеливо переступает с ноги на ногу.
— Сейчас… Минуту еще. Подождешь, не описаешься.
— Да мне быстрее надо, я тороплюсь, мам!
Накинула на себя халат, обвязала голову полотенцем, привычно соорудив из него высокий тюрбан. Вышагнула из ванной, и он тут же гибко просочился у нее за спиной, рывком захлопнул дверь.
— Тебе омлет сделать или глазунью? — спросила громко, направляясь в сторону кухни.
— Да мне все равно… — расслышалось сквозь шум льющейся из крана воды.
Ну, все равно, так все равно. Значит, глазунью. С омлетом хлопот больше. О, а на кухне-то — глаза бы не видели… Полная раковина грязной посуды, сухие хлебные крошки на столе, капли от кетчупа, как кровь… Ну да, все правильно. Антошенька никогда не удосужится за собой убрать, у Антошеньки мама есть. Хорошо тут вчера похозяйничал, пока она в похмельном отравленном забытьи валялась… Нет, надо отдать должное, заглядывал он в спальню, интересовался, что с ней. И даже таблетку от головной боли предлагал принести. Хороший сынок, заботливый. Лучше бы посуду за собой помыл. А вечером, видать, смылся под шумок. Вернее, под ее убитое дремучее состояние.
Так… Посуду — потом. А сейчас — кофе. Наикрепчайший, в большую кружку, с лимоном. Да — и яичницу…
Хлопнула дверь ванной, и вот он, сынок, нарисовался в проеме кухни. Крепкий, ладненький, румянец во всю щеку, попка-орешек в черных трусах-боксерах.
— Садись, завтракай… Мог бы вчера и посуду помыть, между прочим.
— Да я не успел, мам…
— А чем, интересно, так занят был?
— Гулял…
— Ну, понятно. И во сколько домой пришел?
— В двенадцать.
— Не ври! Когда это ты со своих гулянок в двенадцать возвращался? Опять, наверное, с Димкой всю ночь по клубам зажигали?
— Нет, не зажигали.
— Да? А отчего так?
— Материальные трудности, мам. Денег нет.
— Это что, намек? Раскрывай, матушка, кошелек, мне погулять не на что?
— Да ничего я такого… Ты спросила, я ответил, вот и все. Ничего мне не надо, если ты так вопрос ставишь.
— Как я ставлю вопрос?
— Да ладно, мам… Все, закрыли тему.
— Антон! Ты как с матерью разговариваешь?
— А как я разговариваю?!
— Нагло, вот как!
— Ну, мам… Не заводись, прошу тебя.
— Это я? Я завожусь?
— Ну, мам…
— Ага — мам! Тебе же без толку объяснять — что в лоб, что по лбу!
— Это ты про деньги, что ли?
— Нет, не про деньги! Ночами бог знает что в городе делается, кругом один криминал! Сколько раз тебе говорила — сведешь мать в могилу…
Сказала, и задохнулась от страшного слова, невзначай выброшенного в пространство. Будто струна внутри лопнула, прошлась по телу вибрацией — дзинь-нь-нь…
Торопливо отвернулась к плите, зачем-то помешала ложкой набухающий в турке кофе. И оставалось-то две секунды, чтобы пенка до края поднялась… Вдохнула, выдохнула, осторожно напрягла память — а ведь и впрямь она, бывало, это выражение не уставала повторять — сведешь мать в могилу…
Нет, сейчас она к этим ночам-ожиданиям уже приспособилась как-то. Адаптировалась нервная система. А поначалу, когда вошли в юную жизнь сыночка эти ночные клубешники… Это был ад, кромешный ад.
Начинался ад где-то в районе половины первого — с кругов по квартире, с зажатым в ладони мобильником. Звонила через каждые полчаса — голос услышать. Если есть голос в трубке, пусть и немного психованный, значит, живой сыночек. А если нет… Если занудные гудки разрывают барабанную перепонку… Да еще этот мерзкий голос в конце: «Абонент не отвечает, перезвоните позже, пожалуйста!» Вот тут и начиналось настоящее сумасшествие. Душа выходила из тела, дергалась неприкаянностью, вилась по комнатам жгутом страха. И она за ней — жгутом. Как птица по веткам — из комнаты в комнату. И опять — телефонный клик, и опять — гудки и мерзкий вежливый голос…
Однажды он за всю ночь не ответил ни разу. Потом выяснилось — уехали в другой клуб, а телефон на стойке бара забыл. Она поначалу все кликала, кликала, и птицей с ветки на ветку прыгала, и злилась про себя, и ругалась — ну, только появись, эгоист несчастный… А потом, под утро, по-настоящему испугалась, как говорят — омертвела страхом. Стояла на коленях, молилась, жгла церковную свечку «за здравие»… И тряслась, тряслась мелкой дрожью. Но вот же, помнится, странно… Вроде и молилась, и тряслась, а обиженность на сына все равно никуда не уходила. Живучая, зараза, эта обиженность. Так и лезет в омертвелую от страха душу вопросом — неужели сыночку в голову не приходит, как она тут с ума сходит? Ведь она мать ему… Вроде должен понять…
