— На кой черт мне твой виноградник? — пробубнила Лиз и тоскливо посмотрела на него. — Я домой хочу. К маме.
И слезы, уже давно подступившие к глазам, наконец, пролились. Прямо в кружку.
— Мадемуазель Лиз, — со всей возможной серьезностью сказал брат Паулюс. Подсев к девушке, он промокнул ей слезы своим скапулярием. — Я с удовольствием провожу вас к вашей маме. Вы в каких покоях расположились? Рядом с невестой, мадам герцогиней?
Девушка всхлипнула, и плечи ее опустились. Как объяснить этому… брату… что ее мать еще не родилась!
— Ни в каких, — сказала Лиз, посмотрела на высокого и, что уж скрывать, красивого монаха, и вдруг маленькая Лиз, сидевшая в ней всю жизнь, проснулась, — пожалуй, что в ваших, — заявила она, — мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал о том, что я здесь. Может быть… если обыскать комнату… найдется какая-то дыра во времени… или как там это называется? — но об этом уже думала взрослая Лиз.
Брат Паулюс как-то совершенно отчетливо понял, что начал трезветь. Он ничего не понимал из того, что говорило прелестное привидение, хотя оно и говорило по-французски. Впрочем, кое-что он все-таки понял. Привидение стремилось найти какую-то дыру. Но дыр в его комнате точно не имеется. И еще привидение собиралось поселиться у него. И это обстоятельство ему определенно понравилось. Привидений в его богатом жизненном опыте еще не было. А брат Паулюс всегда был уверен, что жизнь — крайне коротка, и нужно попробовать в ней все, что предоставляет судьба.
— Что ж, сестра моя, я готов сохранить твою тайну. Впрочем, и иные тайны, если таковые у тебя имеются, — Паулюс придвинулся к ней поближе и совсем не по-братски обнял за талию.
Лиз посмотрела на его руку, нахально легшую туда, куда, наверное, не следовало ее класть человеку его положения, и невесело усмехнулась.
— А ты всегда такой наглый? — спросила она.
— Всегда! — весело сказал Паулюс, притянул ее к себе и нагло поцеловал в губы.
И следовало признать, среди ее парней из века двадцать первого не нашлось ни одного, кто целовался бы так, как монах из двенадцатого.
Межвременье, Фореблё
Александр де Наве, король Трезмонский, сжимал в руке резную рукоять меча и, глядя невидящим взором прямо перед собой, прохрипел:
— Выходи! Я знаю… Ты здесь… Выходи!
Ответом ему была тишина. За трон Фореблё сражения не утихали уж несколько лет. Последнюю битву он проиграл. Глядел в холодное небо, да только дым от кострищ застилал ему это небо. Будто сам дьявол преследовал его. Будто неведомая злая сила пригвоздила его к этому месту, ставшему роковым полем сражения для его войска.
— Выходи! — завопил король.
И из леса медленно выплыла огромная черная тень.
— Кто ты? — спросил Александр де Наве тихо и тут же сорвался на крик. — Кто ты!!!
— Мое имя Форжерон. Маглор Форжерон. И я пришел сыграть с тобой в игру.
Сердце короля похолодело. Слишком хорошо он знал это имя. Пять лет назад он отбил деревню семейства Форжерон для того, чтобы расширить границы на западе. И его воины истребили почти всю семью. Кроме Элен… Элен Форжерон… Элен де Наве…
— Какую игру? — хрипло спросил король.
— Я могу спасти тебя, де Наве, — проговорил незнакомец, — но твою жизнь я обменяю на другую.
— Спаси меня, — не раздумывая, ответил король, — спаси во имя Элен!
— Именем Элен и ценой жизни Элен, — отозвался Форжерон.
— Нет! — в ужасе прошептал Александр.
— Либо ты. Либо она. Третьего не дано. Потому что я ненавижу тебя. И мне невыносимо ненавидеть ее, любящую тебя!
— Нет!
— Ты, твое королевство, твой сын. Все вы погибнете. Расплатись ее жизнью. И я оставлю вас в покое.
— Нет! — отвечал король самому себе и той бездне, что поглощала его.
— Как знаешь, — усмехнулся Маглор Форжерон и взмахнул плащом, собираясь удалиться, когда услышал за своей спиной проклятия. Он оглянулся назад и увидел короля Трезмонского, вгрызающегося в землю, рыдающего и молящего о пощаде.
Весной 1164 года король вернулся домой. Его подданные считали это возвращение чудом. Благословением стало то, что королева понесла во второй раз почти сразу по его возвращению. И король приставил к супруге стражей, чтобы оберегать от неведомых опасностей. Королева смеялась и часто говорила, что муж слишком уж ее опекает.
