Я вспоминаю ее в тот, первый день, когда она стояла у стола, а папа Брук по всем правилам этикета представлял ей всех, включая собаку, а мама Брук спрашивала, не желает ли она пойти умыться с дороги. Она была достаточно высока, стройна и мягка в обращении, на ней был скромный английский костюм; волосы цвета темной бронзы — волнисты и густы; большие голубые глаза то светились улыбкой, то глядели серьезно, но, замечу, почти никогда — в лицо собеседника. Гарри Брук ничего не сказал, только снова размахнулся и ударил по воображаемому мячу с такой силой, что срезал клюшкой траву до самой земли.
Я, как обычно, куря сигару и с интересом наблюдая за окружающими, сказал себе: «Эге!»
Девушка все больше и больше нравилась всем нам. Это был удивительный процесс, немного даже неестественный. Но она решительно всех обворожила своей деликатностью, любезностью и прежде всего умением сохранять дистанцию… Фэй Сетон была дамой в полном смысле слова, хотя, казалось, не хотела или боялась это демонстрировать. Она происходила из очень хорошей семьи, из старого шотландского обедневшего рода, что произвело на старого Брука сильное впечатление. Она не была предназначена для секретарской работы, нет, она была создана для иной, лучшей жизни. — Профессор Риго усмехнулся, взглянув на слушателей. — Но она была деловита и смекалиста в работе, приятна в обществе. Если требовался четвертый партнер для партии в бридж или хотелось послушать игру на фортепиано в вечерние сумерки, Фэй Сетон никогда не отказывалась. Можно сказать, что она была общительна, хотя порой в ней замечалась какая-то робость, желание уединиться: она, например, любила сидеть и смотреть куда-то вдаль. Бывало, с удивлением спросишь себя: о чем так крепко задумалась эта странная малышка?..
Ох, какое было жаркое лето! Даже вода в реке будто потяжелела и загустела под солнцем, а цикады звенели и стрекотали к вечеру как сумасшедшие. Невозможно забыть всю прелесть той поры… Будучи особой разумной, Фэй Сетон не слишком увлекалась спортом. Кроме того — и это, пожалуй, главное, — у нее было больное сердце. Я вам уже рассказывал о каменном мосте и о разрушенной башне. Только раз или два она ходила плавать вместе с Гарри Бруком, который упросил ее пойти. Стройная, высокая, бронзовые волосы, выбивающиеся из-под резиновой купальной шапочки, — картинка! Он катал ее в лодке по реке, водил в кино послушать Лоурела и Харди, которые изъяснялись на безупречном французском; они вместе гуляли по романтичным и жутковатым рощам Оры-и-Луары.
Мне было ясно как божий день, что Гарри в нее влюбится. Это, разумеется, произошло не так быстро, как в одном из пленительных романов Анатоля Франса: «Я вас люблю! Как ваше имя?»[6] — но все же довольно скоро. В один из июньских вечеров Гарри пришел ко мне в отель «Великий монарх». Он не любил откровенничать с родителями. А ко мне явился с исповедью, наверное, потому, что я спокойно курю трубку, не возражаю и не перебиваю и, в общем, внушаю людям симпатию. Я научил его читать наших великих французских писателей, ориентируя на познание окружающего мира и в какой-то степени играя роль адвоката дьявола.[7] Его родители, понятное дело, не могли выступать в такой роли…
В тот вечер он пришел, молча встал у окна и начал вертеть в руках пузырек с чернилами, пока не уронил его, но в конце концов разговорился.
— Я от нее без ума, — сказал он. — Предложил ей выйти за меня замуж.
— Ну и?..
— Она не приняла предложения! — дико заорал Гарри, и мне вдруг подумалось, что он сейчас выскочит в окно.
По правде говоря, меня удивил такой поворот событий, я хочу сказать — то, что он пришел жаловаться, а не просить совета по поводу своих амурных дел. Я готов был поклясться, что Фэй Сетон если и не влюбилась, то наверняка увлеклась этим юнцом. То есть я мог говорить об ее увлечении с такой долей уверенности, с какой мне это позволяло сделать вечно загадочное выражение ее лица, ее голубые глаза, прикрытые длинными ресницами, ее уклончивый взгляд, ее манера держаться несколько отчужденно и даже неприступно.
— Вы, наверное, вели себя не так, как положено? — спросил я.
