И Кахха небрежно махнул рукой. Тотчас же на площадку стражники вытолкнули избитого и окровавленного юношу. Черноволосая голова его моталась из стороны в сторону.
— Этого мы приберегли на закуску! — пояснил Кахха. — Он поможет вам получить представление о том, что вас ждет впереди.
Он щелкнул пальцами. Тотчас стражники задули все факелы, кроме одного, и в зале воцарилась полутьма. Люди на трибунах замолчали, напряженно ожидая чего-то необычайного. И неожиданно площадка начала проваливаться вниз, очень плавно и медленно. Вместе с ней спускался вниз связанный по рукам и ногам юноша. И вскоре он уже с головой опустился в открывшуюся яму.
К яме торжественным шагом подошел Заркум, облаченный в переливающуюся охряную тогу. За ним шли два жреца в пышных одеяниях, и с трудом несли большое, выпуклое и прозрачное, округлое стекло. Конан обратил внимание на то, что рука одного из жрецов, просвечивая сквозь стекло, невероятным образом искажалась и казалась несуразно большой. Странное стекло обладало непостижимой способностью увеличивать размеры предметов…
Жрецы осторожно опустили свою прозрачную ношу и, как крышкой, накрыли ею яму, где сидел злополучный пленник. Края ямы оказались вровень с кромкой стекла и те их дополнительно скрепили металлической полосой. Теперь юноша оказался, под стеклянным колпаком.
Среди публики, которая, вытянув шеи, разглядывала происходящее внизу, раздался смех. И, действительно, подпав под увеличивающее действие стекла, обреченный юноша выглядел как нельзя более комично. Голова, уши, нос, глаза, руки, ноги — все исказилось, увеличилось до гротеска. Заунывный, леденящий душу голос Заркума моментально оборвал смешки в зале:
— О, Великий Уту! Уту Огненноокий, Уту Безжалостный, опаляющий землю своим знойным дыханием! Ты испепеляешь все живое своим божественным взглядом! Цветущие сады превращаются в выжженные пустыни, полноводные реки — в иссохшие трещины в земле, измученной жаждой! А долгими зимами покидаешь ты нас и глядишь издалека равнодушным и холодным взглядом, и нет тебе дела до страданий людей, дрожащих от лютого хлада! Не гневись, о, неумолимый Уту! Дай нам теплое и влажное лето, дай нам мягкую зиму! Смилуйся над недостойными рабами и прими зту жертву!
— Он молится мрачной ипостаси Уту — Уту Безжалостному, — пояснил Таргитай, с тревогой вслушиваясь в безумные слова жреца.
— Его послушать — так Солнце самого Сета не лучше, — сплюнул Конан.
— О, Конан, взгляни наверх! — неожиданно воскликнул Таргитай.
Невидимый публике хор низких мужских голосов затянул мрачную торжественную песню. В потолке образовалось отверстие, до того закрытое специальной заслонкой. Нестерпимо яркий луч солнца ударил вниз, рассекая полумрак ослепительной струей.
Конан догадался, что они находятся на самок верхнем ярусе Зиккурта Уту, в знаменитом древнем храме, о котором даже посвященные предпочитали говорить шепотом.
А луч тонким лезвием вспорол тьму и врезался точно в центр увеличительного стекла, накрывавшего яму с юношей, приговоренным к смерти. Небольшое белое пятнышко появилось на поверхности стекла и точно такое же под ним, — на голове у ничего не подозревающего человека.
Время шло мучительно медленно. Тишина на трибунах была напряженной, а хор все пел… И вдруг лицо юноши в яме перекосилось от боли. Крик обреченного огласил зал, выведенный наружу хитроумным акустическим устройством. Зал охнул — волосы на голове жертвы, в том месте, где плясало белое пятнышко, задымились. Торжественное пение все усиливалось, но звериный крик боли и ужаса перекрывал его.
Ликующие вопли взорвали толпу царедворцев. А юноша корчился, пытаясь увернуться от безжалостного луча, но, увы, это было невозможно. Слуги Тьмы умело использовали животворящие лучи Митры, обращая их во зло. Никто в зале, кроме самого Каххи и Заркума, не знал, что они присутствуют при древнейшем ритуале, который отправляли еще безумные жрецы-правители Атлантиды.
И вот уже живой факел со звериным воем метался по тесной тюрьме, а система труб, одновременно выводившая звуки наружу и питавшая огонь воздухом, наполняла храм резким запахом горелого человеческого мяса. Песнь невидимого хора достигла апогея — это был подлинный гимн разрушительному Хаосу, уничтожающему все живое. И столько мрачного злобного торжества было в этом могучем реве, и он так гармонировал с воплями горящего заживо и криками толпы, что даже у видавшего виды киммерийца волосы встали дыбом. Голоса достигли самой высокой ноты и, слившись с криками умирающего и его мучителей, превратились в истошный вой. Заркум застыл над краем смертоносного стекла, воздев кверху костлявые руки, подобный статуе возмездия.
