— Отчасти ты прав, — нехотя признал Таргитай, — но твои доводы я принять не могу. Нэркес поведала мне свою скорбную историю. Она была дочерью гордого кагана будинов. Когда ей было десять лет, Заркум и Шульга напали на ее племя, убили отца, а ее взяли в плен. Долгие годы ее держали в наложницах. Но она всегда мечтала отомстить. Любовь к отцу и поруганная честь направляли ее руку…
К тому же она любит меня — а это главное! Так что ничто и никто, — он сделал упор на последнем слове, — не помешает мне сделать королевой мою возлюбленную!
— Я уже сказал тебе — поступай, как знаешь, — ответил Конан. — Ты правитель, тебе и решать. А я, пожалуй, поеду к Бортэ.
— А я пойду к моей Нэркес!
Конан и Таргитай распрощались, однако не так тепло, как обычно.
И лишь выйдя из тронного зала, Конан огорченно выдохнул:
— Ведьма!..
***
Мускулистое, но еще по-юношески поджарое смуглое тело обнаженного правителя распростерлось на необъятной равнине атласных кхитайских одеял, пересеченной горной грядой подушек, набитых гусиным и лебяжьим пухом. Не тем пером, которое украшало тела уничтоженных гарпий, а взятым от гордых птиц, которые длинными караванами тянутся через осеннее небо, улетая к далеким зимовьям — теплым и влажным речным долинам Кхитая, лежащим за снежными горами Талакмы. Спящий Таргитай тоже был немного похож на ощипанного молодого гуся — в сонном человеке всегда есть что-то забавное и вызывающее умиление или насмешку. В зависимости от того, кто смотрит на спящего…
Нэркес разглядывала молодого правителя Сакалибы откровенным, беспощадным взором. В ее маленьком жестоком сердечке не нашлось места для чувства умиления.
Только насмешка и презрение. Было, правда, еще немного жалости. Но только самую чуточку.
«Бедный глупый молодой гусак, прилетевший из Кхитая, лишь для того, чтоб умелая птичница ощипала его, — усмехнулась Нэркес. — Твой предшественник слишком уж разжирел — и его пришлось зарезать…»
Спящий юноша удовлетворенно вздохнул и сладко улыбнулся во сне.
«Спи, глупец, — улыбнулась Нэркес почти нежно. — Скоро ты сделаешь меня королевой. А больше мне ничего и не нужно. Остались, правда, еще два гуся, которым пора свернуть шейки, — уж больно они шипят. Киммериец особенно — так и зыркает своими синими глазищами, аж дрожь пробирает, Это, пожалуй, не гусак, Скорее коршун. Только со мною совладать — у него руки коротки. А пока мы разберемся со старым индюком».
И, заботливо укрыв сопящего, как младенец, Таргитая тяжелым одеялом, Нэркес соскользнула с огромного королевского ложа…
***
Ишпак ждал ее в той же самой комнате, где они встречались и прежде. Едва Нэркес вошла, оставив по давно заведенному обычаю на карауле безъязыкого аргиппея, как старый вояка набросился на нее, дабы овладеть нежным телом — жадно, по-звериному, как и всегда. Когда он, наконец, удовлетворил свою похоть, Нэркес хотела встать, но толстые пальцы впились в ее нежную, лилейную шейку. Налитые кровью рачьи глаза Ишпака уставились на ее побледневшее лицо.
— С-стер-pва! — прорычал Ипшак. — Долго еще ты будешь водить меня за нос? К чему я слушался твоих змеиных советов? Я предал своего господина и могущественного колдуна, его покровителя, а ведь они в свое время приблизили меня ко двору. И что в результате? Что я получил за это?
— Ми-милый! — сдавленно прохрипела Нэркес. — Потерпи немного, что с тобой? Я… я… я уничтожу Таргитая и Конана… А…а…а по-потом мы с тобой взойдем на престол… О-отпусти меня!
Железные тиски пальцев неожиданно ослабли, освободив шею, покрытую багровыми синяками, но лишь затем, чтоб схватить куртизанку за волосы и со всего маху стукнуть ее голову о стену. На счастье Нэркес, все стены потаенной комнаты были предусмотрительно обиты мехом, дабы не пропускать звуков.
И, тем не менее, искры посыпались из глаз красотки. Оглушенная, она свалилась на пол, жадно глотая ртом воздух, а взбесившийся Ишпак принялся награждать ее пинками. Если бы на нем были кованые немедийские сапоги, а не гирканские из мягкой оленьей кожи, то дело кончилось бы переломанными ребрами. Однако демоны были милостивы к Нэркес.
