Это дурацкое предложение нам было велено переписать в тетрадку. Я сделал это в полминуты. Повернулся к Олли Вилдеману и увидел, что он написал еще только несколько слов, и они танцевали кто во что горазд на почти пустой странице его тетрадки. Олли Вилдеман писал, высунув кончик языка.
— Надо время от времени облизывать перо, — сказал я ему шепотом, — тогда получается лучше.
Он облизал перо, так что на языке осталась чернильная линия, и скорчил физиономию. Медленно положил перо и еще медленнее поднял руку.
— В чем дело, Оллеке-Боллеке[17]? — спросил учитель.
— Можно я подкину угля в печку?
Он меня не продал.
— Давай, Оллеке, — сказал учитель, — я люблю, когда ты занят делом.
Насвистывая, Олли Вилдеман пошел к печке и взял кувшин для угля. В классе он чаще всего отличный парень. А во время физкультуры я его боюсь. В огромном физкультурном зале мне всегда кажется, что его лапищи достанут куда угодно. Но вообще-то в школе и рядом со школой он совершенно не похож на того хулигана в кривом переулке.
Зван в четверг был тих и молчалив. Во время большой перемены он пошел гулять один. А мне дал ключи от дома.
Я съел в кухне два бутерброда — они лежали и ждали меня на красивой белой тарелочке.
Бет не было дома.
Дверь между гостиной и комнатой тети Йос не была задвинута полностью.
Я заглянул в ее комнату.
Тетя Йос лежала на диване с закрытыми глазами. У нее было такое лицо, будто она говорила: я закрыла глаза, и ты меня не видишь, потому что меня тут нет.
Не воображай, подумал я, прекрасно я тебя вижу.
Я осторожно задвинул дверь, щели не осталось. Оттого что в соседней комнате спала эта чудаковатая чужая тетушка, я не чувствовал себя одиноким в темной гостиной.
После уроков, в четыре часа, мы со Званом пошли домой вместе. Он до сих пор не сказал ни слова. Я обхватил его за плечи. Он не противился. Бет сказала мне ночью: «Пим не разрешает к себе прикасаться». Ни ей, ни тете Йос. Почему он не оттолкнул мою руку? Потому что хорошо ко мне относится или от безразличия?
Лишье Оверватер шла в сторону Хохе Слёйс. Наверное, по маминой просьбе в магазин. Она шла одна, потому что у Элшье Схун был грипп.
Я страшно испугался, когда она вдруг поскользнулась и упала.
Я остановился, Зван остановился.
Не так часто приходится видеть, как падает девочка. Мальчишки в ту холодную зиму падали сплошь да рядом. А девочки — другое дело. Они бегают мелкими шажками по физкультурному залу и так размахивают руками, что кажется, будто они танцуют.
Глупая девчонка эта Лишье Оверватер.
Мне было плевать на то, что она растянулась на льду. Я уже втюхался в Бет, и Лишье Оверватер меня не волновала.
Я снял руку с плеча Звана и, задрав нос, прошел мимо нее, на ходу заметив, что она спешно натянула подол на колени. Она была мне до лампочки. Пусть все об этом знают. Я сурово прошел мимо.
Я дошел уже до Хохе Слёйс, а Зван все еще не догнал меня. Я остановился, обернулся и увидел, что Зван помогает Лишье Оверватер подняться.
Стоит на минуту отвернуться, и сразу начинают происходить ужасные вещи.
Мало того, что Зван помог ей подняться, — я увидел, что они весело болтают; она улыбалась и что-то говорила.
Лишье Оверватер разговаривала с мальчишкой.
Как такое могло быть?!
Лишье Оверватер пошла дальше. Зван крикнул что-то ей вслед — от волнения я не мог разобрать, что именно. Она остановилась, обернулась и тоже что-то крикнула, но от волнения я, елки-палки, опять ничего не разобрал.
Зван разговаривал с ней так приветливо, что я стал ревновать к Лишье Оверватер. И я ужасно ревновал к Звану, из-за того что с ним приветливо разговаривала эта вредная девчонка.
Зван шел ко мне, куда более радостный, чем все последнее время. Я сжал кулаки: может быть, я сейчас дам ему тумака, а может быть, нет.
— У нее ботинки на кожаных подметках, — весело крикнул Зван, — ее отец сапожник, кожаные подметки — это красиво, но очень скользко.
— Ты вонючий бабник, — прошипел я.
— Чего?
— И о чем же ты, засранец, трындел с этой вонючкой?
— Прости, пожалуйста, — сказал Зван обиженно, — но тебе придется для меня перевести, что ты сказал.
Я принялся его передразнивать:
