Я пробормотал в ответ что-то неопределенное и поскорее свалил.
Подтянув пижамные штаны, я поднимался по лестнице, шагая через ступеньку.
Наверху я наткнулся на Бет — и чуть не умер от неожиданности.
Она стояла в своей голубой ночной рубашке и выглядела еще более грозной, чем обычно.
— Что это такое, Томас? — спросила она. — Что ты делал внизу?
— Ходил в туалет, — сказал я.
— Расскажи это кому-нибудь другому, — сказала она. — Я слышала, как вы разговаривали.
— Это уже после туалета, — сказал я.
— И о чем вы разговаривали?
— Обо всем на свете.
— По ночам мама должна спать, и ты тоже, от тебя у нас в доме столько беспокойства. Ты наверняка пописал мимо унитаза, так что мне завтра опять придется мыть пол.
— У тебя странные пальцы на ногах.
Бет посмотрела на мои ноги.
— Тебе обязательно надо было это сказать? — спросила она.
Я показал ей свои руки.
— Вымыл чисто-чисто.
— Не верю. У тебя ужасно грязные ногти. Ты выдумываешь. Ты вообще все выдумываешь. Врешь направо и налево.
— Иногда я не вру.
— Я не собираюсь выяснять, когда ты врешь, а когда нет, Томас.
Я замерз стоять на площадке. Скрестил руки на груди и обхватил свои плечи. Грозная Бет — вот это мне повезло! Оттого что она бранила меня, я весь дрожал от радости.
— Можно мне посмотреть фотокарточки у тебя в комнате?
— Ни за что. Ты везде устраиваешь такой кавардак. И держишь нож в левой руке, а вилку в правой, хотя не левша. Вот Пим левша, но если не знать, то никогда не заметишь. Ты ничем не интересуешься, за столом говоришь с набитым ртом, вытираешь ноги полотенцем для лица, весь перемазываешься вареньем, а когда что-нибудь говоришь, то это всегда звучит грубо, даже если ты не говоришь ничего плохого. Ты безнадежен, Томас.
— У тебя есть плюшевый мишка? — спросил я.
Бет изо всех сил замотала головой.
— Ты никогда не скажешь мне «входи», если я к тебе постучусь? — спросил я.
Теперь она не стала мотать головой, а улыбнулась. Но это мог быть и нервный тик.
— Ты завтра пойдешь в школу?
— Послезавтра.
Я засмеялся.
Бет тоже засмеялась. Вдруг она сказала:
— Не смейся так глупо.
Я перестал смеяться.
— Мама говорила что-нибудь странное? — спросила она.
Взрослые чего только не говорят. Иногда странные вещи, иногда нет… больше я ничего не мог сказать. Я пожал плечами.
— Твоим воспитанием никто не занимался, да?
— Папа покупал мне хорошие книжки. Я жутко замерз, можно я пойду спать?
— Ты любишь Пима?
— Чего?
— Ты его любишь?
— Делать мне больше нечего.
— Что он тебе рассказывает о дяде Аароне?
— Ваш дядя живет в Америке, да?
— Что он о нем рассказывает? Пим часто получает от него письма, очень часто, но он не дает их мне читать.
— Ты что, злишься?
Бет пристально посмотрела на меня.
— Ты всегда злишься?
— Нет, сейчас мне, наоборот, весело. Разве не заметно?
— Правда?
Она взяла меня за ухо, зажала мочку между большим и указательным пальцем и долго не отпускала. От счастья у меня потемнело в глазах.
— Ты лопоухий, — сказала она, — ты это знаешь? А Пим не разрешает к себе прикасаться.
— Даже брать за ухо?
— Даже за ухо. Мама однажды прижала его к себе, так он посмотрел на меня с таким ужасом в глазах! А ты когда-нибудь к нему прикасаешься?
— Иногда даю ему тумака.
— Иди, грубиян! — сказала Бет. — Иди спать!
Она ущипнула меня за ухо, покраснела, повернулась и пошла к себе.
— Завтра я постучусь к тебе, — сказал я.
— И не думай! — сказала она резко.
В холодной спальне с морозными цветами на окнах я посмотрел на Звана.
Он видит сны, думал я, а завтра их забудет. Это не страшные сны. Если бы сон был страшный, я видел бы это по его лицу.
Я прыгнул в кровать, забрался под одеяло. Грелка совсем остыла. Но рядом со мной лежал теплый сонный Зван — значит, под одеялом не так уж холодно. Я потер ногу об ногу.
Зван не проснулся от моих движений. Ну и хорошо. Только старики просыпаются, когда этого не надо.
Я подумал: никогда и ни за что не буду больше ходить ночью в туалет.
