— Послезавтра, — сказала Бет.
— Ты так говоришь каждый день — в школу мне послезавтра.
— А ты в какой школе учишься? — спросил я.
— В Барлеусовской гимназии[11].
Я присвистнул.
— Ого, — сказал я, — в гимназии учиться трудно! Мой папа тоже кончал Барлеуса — давным-давно, он очень старый, я у него поздний ребенок. Ученикам там ставят оценки не выше восьми баллов из десяти, потому что считается, что на десять баллов знает Господь Бог, на девять баллов — учитель, а для ученика восемь — это самое большее. А ты в каком классе учишься?
— Я с этого года перешла во вторую ступень, — сказала Бет, — и никогда не получала больше семи баллов.
— И когда ты, милая моя, получала в последний раз оценку? — спросила тетя Йос.
— В ноябре.
— В гимназии думают, что у тебя каждый день приступы астмы. А у тебя вообще нет астмы.
— У меня часто бессонница, и тогда мне тяжело дышать, так что это вполне можно считать астмой.
— Знаешь, насчет болезней лучше не врать.
Бет смотрела на свои длинные пальцы ног.
— Послезавтра, — пробормотала она едва слышно.
— Завтра будет готовить мефрау Вис, — сказала тетя Йос. — Она приготовит еду на три дня и поприбирает в доме — не слишком долго, ведь у нее вены.
— А что она собирается готовить? — спросил я.
Они посмотрели на меня. Все трое. И долго смотрели, не отвечая, — по-моему, дико глупо с их стороны; я так разнервничался, что мне захотелось спрятаться под ковер.
— Какое это имеет значение, Томас? — спросила через некоторое время тетя Йос. — Если тебе покажется невкусно, то просто не ешь.
— Прежде чем садиться за стол, надо мыть руки, — сказала мне Бет. — А тебе, возможно, и лицо.
— Я теперь очень чистый.
— Я никогда не видела, чтобы в ванне была такая грязная вода, — сказала Бет.
— Значит, вся эта грязь с меня смылась.
Бет немного рассердилась.
— Послушай, Бет, — сказала тетя Йос, — не говори такого при Томасе. Он хороший мальчик, немного неаккуратный, хотя в этом ему можно и позавидовать. А вода в ванне после мытья должна быть грязной. Мне вот всегда очень обидно вылезать из ванны с совершенно чистой водой. Какая у меня скучная жизнь, думаю я тогда.
Бет приподняла большие пальцы ног, а все остальные остались на месте.
— Ого, — сказал я, — а я так не умею. Меня пальцы ног так не слушаются.
Бет испугалась и прикрыла ноги руками.
Я перевел взгляд с Бет на тетю Йос, с тети Йос на Бет, а потом посмотрел на Звана. Рад ли он, что я у них живу?
Зван заметил, что я смотрю на него. Поднял голову и подмигнул мне.
— Клево, что ты у нас живешь.
— Клево, — повторила Бет, поморщившись. — Ты сам не заметишь, как станешь таким же уличным мальчишкой, как Томас.
Я только сейчас заметил, что Бет без очков, глаза ее казались от этого маленькими, как у китаяночки, хотя китаянок я видел только на картинках. Я в нее втюхался уже по уши — но она не могла этого заметить по мне, потому что я тоже поморщился.
Мы со Званом стояли рядом в большой комнате на верхнем этаже и чувствовали себя довольно-таки неловко. Здесь не было печки, а на стенах не висели картины. Я дрожал от холода. Высокий торшер на деревянной ножке с завитушками и с абажуром из желтой блестящей материи слабо освещал комнату. В темном шкафу рядом с гигантской кроватью можно было встать во весь рост. Приятнее всего выглядели две большие подушки на кровати, сиявшие белизной.
Я подошел к окну, приоткрыл занавеску.
— Выключи-ка свет, Зван, — сказал я.
Зван выключил торшер.
Через стекло между двумя ледяными узорами я смотрел на свой собственный дом, на его темные окна. В мягком свете горящих фонарей мой дом выглядел очень красиво.
Зван подошел и встал рядом.
— Ты думаешь о маме? — спросил он.
— Нет, — сказал я, — с какой стати?
— Но я же имею право спросить?
— Нет, не имеешь.
— Прости.
— Вот было бы странно, — тихо сказал я.
— Что?
— Если бы я увидел сам себя в окне моего дома.
— Это было бы очень-очень странно, — сказал Зван, — потому что ты не можешь стоять одновременно и тут, и там. Ты балаболка, да?
— Мне наплевать, что ты считаешь меня балаболкой, — сказал я. — Я имею право думать, о чем хочу.
— Разумеется, — согласился Зван, — можешь думать о чем хочешь.
