Дома я сначала грустила, потому что они не хотели отдать этот свитер для меня. Этот свитер про обниматься. Я даже хотела рассыпать им стекло в витрине и все стекла на прилавках. Но магазин немножко слишком далеко, я не достала. Потом я подумала, что надо рассыпать все нитки в их одежде. Но одежда тоже в магазине. Я стала думать, что завтра на прогулке мы пойдем мимо магазина. Надо только, чтобы никого не было возле витрины, чтобы не поранились стеклянной пылью.
Но потом я услышала, как мама вздыхает. Мама сказала: боюсь, этот свитер действительно ей великоват… Папа ответил: ничего, она подрастет.
Я закрыла глаза, чтобы спать. Во сне растут.
Я закрыла глаза, и из них потекла вода. Она была горячая и соленая, и я вспомнила, как это называется.
Но мое старое имя я не вспомню никогда.
Даже когда совсем вырасту, хорошо?
* * *
Мама говорит:
— Щенок? Ей? Ты не думаешь, что она может…
Я не слышу. Я только думаю, сколько еще я не услышала из того, что они говорят обо мне.
Щенок настоящий, черно-белый, с мокрым невыносимым носом, резиново-тугой и прыгучий, сильный — его так трудно удержать в руках! Он извивается всем резиновым тугим сильным телом, таким крепким, цельным, как один кусок, хотя я знаю, что внутри он разделяется на множество разных кусочков и трубочек, согласованных и слаженных, и каждый кусочек полон капелек крови… одна за другой, одна за другой…
Мама говорит шепотом, как будто о чем-то догадывается. Они стоят на крыльце, я играю со щенком внизу, он скачет, лает и визжит, мама, мне не слышно, видишь, видишь? Я не слышу, мама.
Черно-белый щенок с невыносимо щекотным носом, как резиновый, такой тугой, как мяч, как дельфин! У меня! Мой щенок! Мама улыбается и смотрит очень внимательно. Папа не смотрит совсем, смеется и уводит маму.
Папа? Мне страшно?
Забываю.
У меня теперь есть юбка, как у мертвой Жизели, и абонемент на занятия, и большой плюшевый медведь, и живой черно-белый резиновый щенок.
* * *
— Нет… Да. Ты не ошибся. Тебе не показалось.
Он говорит с тем человеком, с которым я никогда не слушаю.
— Дверь действительно открылась перед ней — сама, раньше, чем она прикоснулась к ручке. Ммм… вместо того, чтобы… То есть я хочу сказать, она и не прикасалась к ручке, видимо, задумалась и попросту забыла сделать нам спокойно.
Я закрываю глаза. Значит, он знает? Значит, он видел? Дальше я не хочу слышать, не хочу знать, как он объяснит… Теперь я знаю, что он заметил это — и не в первый раз. Я была невнимательна. Он всё знает.
И подарил мне щенка.
Может быть, он просто не понимает всего? Я чуть-чуть приоткрываю слух, на полминуточки.
— Разлучительница собраний, так называли ее арабские поэты. Разрешительница уз. Та, кто разъединяет соединенное. Та, что обращает в прах. В пыль, в разрозненные частицы…
Я даже руки прижимаю к ушам, хотя это не поможет. Уже ничего не поможет. Он знает все, чего я не хочу знать.
Он подарил мне щенка. Он не боится меня.
Мне тоже становится не страшно. Ну, почти. Гораздо меньше.
И я сразу забываю всё-всё-всё. Насовсем. На никогда.
* * *
Мама говорит: у каждой девочки обязательно хотя бы раз в жизни должно быть платье, как у принцессы. Папа говорит: принцессы? По-моему, ее интересует только мертвая Жизель.
Мама говорит сердито: ты ничего не понимаешь. Тебе дай волю, ты вырастишь еще одного мальчишку. Ей очень нужно платье, как у принцессы. Именно ей. С рюшами и оборками. С кружевами. Розовое платье, как у принцессы. И большой пышный бант. Я думал, говорит папа, так уже никто не носит. Мама фыркает.
И мне так спокойно, так спокойно, оттого что сейчас она понимает меня лучше, чем папа, а папа не понимает ничего. С оборками и кружевами. Розовое с зеленым. Я видела его. Оно точно-точно такое. Как у принцессы. Папа не понимает ни-че-го.
У меня все лицо мокрое, и я знаю, как это называется: я реву. И это так хорошо…
Потом я слышу: папа с удивлением и беспокойством в голосе спрашивает: а ты умеешь завязывать банты?
Мама долго молчит. Потом неуверенно предлагает: давай посмотрим в интернете. Галстуки там есть. Может, и банты найдутся?
Тогда я перестаю плакать и засыпаю.
