Леон скинул пиджак, под которым не носил жилета. Ему было душно в четырёх стенах. Под рубашкой играли мускулы безволосого твёрдого тела – «весь как угол стола», – говорила Жюли, – тела, почти лишённого чувствительности, безжалостного к себе.
– С лошадьми дела идут, Леон?
– Нет. Если б не поросята… Я отправил одну племенную кобылу папаше Карнейяну. Гнедую, Анриетту.
– Отправил? Поездом?
– Как же. Своим ходом. Гэйян перегнал.
– Везёт человеку! Я бы сама это сделала, если б ты предложил.
– Ты чересчур занята, – с иронией заметил Карнейян. – Гэйяна ты знаешь. Управился за двенадцать дней. Они с кобылой ночевали в полях. Каждый со своей попоной. Она на ходу жирела от овса. Ну, если бы их застукали! Сам он кормился хлебом с сыром и чесноком. Привёл он её такую толстую, что папаша Карнейян подумал, она жеребая. Гэйан вывел его из этого приятного заблуждения.
– Это когда было?
– В июне.
Оба, не нуждаясь больше в словах, замечтались об июньских дорогах среди зелёных овсов. Представив себе колышущуюся поступь кобылы, прохладу с четырёх до восьми утра, тихое мерное поскрипывание седла и первые красные лучи на приземистых башнях Карнейяна, Жюли почувствовала слёзы на глазах. Она тут же ехидно глянула на брата.
– Удивительно, до чего ты без пиджака похож на лейтенанта-алкоголика.
– Спасибо.
– Не за что, старик.
– Как же – за «лейтенанта». А кто этот парень, которого ты называешь Коко Ватар?
– Никто. Парень, у которого есть машина.
– Увлечение?
– Нет. Общественный транспорт.
– А девочка? Которая «душка»? Увлечение?
– Господи, да нет же! – вздохнула Жюли. – Мне никого не надо. Похоже, я сейчас на распутье. Это просто славная малютка, очень порядочная. Она пианистка-кассирша в ночном клубе, сегодня у неё выходной.
– Я не требую от тебя таких подробностей. Жюли, если б у тебя были деньги, что бы ты сделала?
– Да тысячу глупостей! – с гордостью заверила Жюли. – А что?
– Это несчастье с Эрбером… Я вот думаю…
Она положила руку на локоть брата, и он покосился на эту руку, словно удивлённый таким сестринским жестом.
– Не ломай голову. Эрбер так здорово маскировался под повесу, что всех нас надул. Если он умрёт – значит, умрёт. Но деньги, которые у него были, – никто даже цвета их не увидит.
– Ты говоришь как гадалка. Глаза Жюли заблестели.
– О! старик, я знаю одну! Гадает на свечном воске! Чудо! Она мне предсказала за один сеанс, что будет война, что в ближайшие три месяца меня ждёт потрясающая встреча и что Марианна умрёт от рака…
– Марианна? А как ты узнала, что речь идёт о Марианне?
Кровь бросилась в лицо Жюли, которая умела храбро нападать, но в обороне была неискусна.
– Я догадалась по описанию… Такое чуешь…
– Как ты узнала, что речь идёт о Марианне? – повторил Леон. – Скажи, не то буду щекотать тебе спину!
– Скажу, скажу! – закричала Жюли. – Так вот, Тони…
– Тони? Сын Марианны?
– Да, я его попросила… Мы с ним, дорогой мой, большие друзья! Я его попросила стащить у матери шёлковый чулок, из той пары, что она сняла накануне, потому что гадалке нужна вещь, которую клиент носил…
– И он тебе принёс?
Жюли кивнула.
– Интересная семейка, – сказал Карнейян. – Занятно, – добавил он небрежным тоном. – Я пойду, малыш. Уже час.
– Неурочный, – сказала Жюли.
– Почему?
– Потому что так всегда говорят: неурочный час. Ха-ха!..
Она закатилась смехом, и Леон заметил, что она опьянела. Но к окну подошла твёрдой походкой.
– На стоянке ещё есть одно такси. Свистнуть?
– Не стоит, дойду пешком. Дождь перестал.
Она не стала спорить. Брат часто возвращался в Сен-Клу пешком, неутомимым шагом пересекая Лес. Однажды ночью, завидев встречного, имевшего подозрительный вид, он нырнул в чащу таким внезапным броском, что испуганный прохожий повернул назад. Он любил и ночь, и рассвет, приходил домой всегда до шести утра, и лошади ржали, издали заслышав его.
Он рассеяно пожал руку Жюли и ушёл к тому, что больше всего любил: к пронзительному кличу верных кобыл и дружескому шёпоту их больших нежных губ у искушённого уха хозяина.
«Ну конечно, пятница, – заключила, едва проснувшись, госпожа де Карнейян. – Пахнет рыбой».
На углу улицы был большой продовольственный магазин. Снимая «комфортабельную студию», Жюли пожертвовала шиком ради удобства и не переставала в этом раскаиваться, особенно в рыбные дни, капустные дни и дынные дни.
