Дурасников глянул на календарь, припомнил, что директор "двадцатки" так и не пришел, хотя обещал вывалить все свои беды Дурасникову, а также обговорить прикрытие. Пачкун - директор продмага (бывшего гастронома) принадлежал к ассам торговли. При слове "вор" свекольно рдел, и глаза его полыхали негодованием. Дурасников перетащил Пачкуна из другого района, где непростые обстоятельства жизни в доставательном царстве намекнули Дурасникову, что Пачкун - кадр надежный, хотя излишне липкий и не уразумевший, что узы вроде тех, что связывали Дурасникова и Пачкуна надо маскировать, а никак ими не похваляться.
Ратиновое пальто скакануло на широкие плечи, упаковало Дурасникова, шарф обмотал толстую шею, распирающую залохматившийся ворот рубахи - пусть зрят, и у зампреда трудности с бюджетом - Дурасников, кивая техработникам, поплыл по широкой лестнице особняка - бывшей собственности утонувшего в безвестности богатея и вышел к черной машине - берложной лежке шофера Коли Шоколадова.
Шоколадов разместил на руле книгу и лениво скользил по сто пятьдесят второй странице уже третий час, читал Шоколадов эту книгу не первый год, забавная штука вина - Коля наказал себе непременно добить чтиво к ближайшему красному дню календаря. Дурасников значительно уселся на мягкое сидение и демократически, то есть по-отцовски, зыркнул на Шоколадова.
- Развиваешься? - сам Дурасников книгами не баловался: зряшняя потеря времени; говорливостью при необходимости природа не обделила, а глаза стирать в скачках по буквам резона не усматривал. Не интересно Дурасникову про жизнь читать, другое дело жизнь творить в пределах оговоренной компетенции. Дурасников терпеть не мог книжных обжор - мнят из себя - и пролетарски негодовал, видя интеллигентные лица. Классово не приемлил, оставляя за собой право толкователя воли народной, хотя мать Дурасникова в войну торговала петрушкой по грабительским ценам, а отец командовал наполовину разворованным складом. Дурасников к пролетарскому сословию никак не принадлежал, разве что по косноязычию, которое приноровился выдавать на трибуне за муки размышлений.
- Угу... - Шоколадов плавно тронул машину, бросив книгу на горб кардана.
- Сгонял в двадцатый? - Дурасников выложил нетрудовые, будто лягушачьи животы, белосерые руки на папку.
- Не-а! - Шоколадов лихо обогнал троллейбус - Наташка ящик на себе аж полквартала тащила. Хорошая девка Наташка, услужливая.
Дурасников приложил ладонь ко лбу, будто проверял, не поднялась ли температура.
- Услужливость словцо поганое, не пролетарское!
- Угу, - согласился Шоколадов, потому как все в исполкоме знали, что нет большего мастера размежевания меж пролетарским и не пролетарским, чем Дурасников.
- Говорят Наташка твоя с Пачкуном шуры-муры крутит? - Дурасников давным-давно знал об амурных отношениях со слов самого Пачкуна, да хотелось проверить предан ли Шоколадов, не прикидывается ли, не завелась ли червоточинка недонесения? Шоколадов знал многое, не то, чтоб могущее потопить Дурасникова (секреты первой гильдии Дурасников, само собой, не расшвыривал под ноги каждому), но гаденькое, лишнее, и от того у Дурасникова иногда беспричинно портилось настроение, хотя Шоколадова ему подбирали, руководствуясь десятилетиями отработанными представлениями о верном водителе.
- Наташка со всеми крутит, только помани пальцем, да в кабак свози!
- Да ну? - изумился Дурасников, сладко припоминая, как ездил с Пачкуном и Наташкиной подругой в чудо-баню.
Пачкун прел в слепооконном подвале магазина, тиская влажной ладонью телефонную трубку. Лицом и благородными сединами Пачкун походил на министра иностранных дел латиноамериканской республики. Вообще, при взгляде на Пачкуна думалось, что его подлинное имя дон Идальго ди Аламейда Кордобес ди Агильяр, а никак не Пал Фомич Пачкун.
Пачкун проговаривал по телефону разные разности, когда влетела Наташка и выложила, что упаковала Дурасникову все, как и велено. Директор разговора не прерывал, поманил Наташку свободной рукой, охватил бедра, прижался к теплым тугим телесам. Наташка замерла, вырываться не полагалось - стой, терпи, пока не отпустят.
