Оба шарахнулись от окна. Занавеска мазнула по лицу, как привидение. Шурка в ней запутался, замахал руками, заорал. Бобка от ужаса заревел — сразу на высшей точке. Тонкий визг из ящика комода ответил обоим.
Луша вкатилась из сеней. Она была раскрасневшаяся, размаянная — как будто из бани.
Тотчас опустила обе руки в ящик комода. Вынула Валю.
— А ну-ка-ну-ка-ну-ка-на-а, — покачивала она его. — Тука-та-а. Ты что это? — удивилась.
«Без шапки», — хотела сказать она. Но вместо этого просто протянула руку, провела по засаленным Шуркиным волосам. И не сказала ничего.
Затих и Валя.
Луша опустила его в ящик комода.
— Тука-та-а, тука-та-а, — еще немного погудела Луша, прежде чем вынуть руки. — Вы что, дрались тут?
Но тотчас забыла. Шурка оказался прав. Расстроить ее больше не могло ничего. Светились Лушины щеки, глаза и даже нос.
Шурка не ожидал, что желудок у него сожмется в комок.
А Бобка всплеснул руками.
В руке у Луши белело.
— Пляшите! — крикнула она им, задыхаясь. — Письмо!
«От мамы», — безумно подумал Бобка ни с того ни с сего. Глаза уже видели: треугольник, значит, военное.
— Пуговичка, — умоляюще донеслось за окном.
Щеки у Луши не погасли. Но лоб нахмурился.
Она сунула письмо в карман. Решительно подошла к окну, махнула занавеской. Она сейчас была сильнее всех в мире.
— А ну иди своей дорогой.
— Мальчик, пошто она меня ругает зря. Скажи ей! — не унимался поганый Игнат. — Я хороший. Я собаку…
Луша обернулась на обоих:
— Какая еще собака?
— Не собака. Пуговка! — подсказали усишки. — Ему мелочь. А мне нужна.
Бобка стал похож на упавшего птенца. От жалости у Шурки дрогнуло сердце. Внезапно все встало на места. «Тогда, на базаре, он стащил у этого сумасшедшего пуговку, — догадался Шурка. — Вот он за нами и увязался».
Но Луша вдруг сделалась твердой, как дубовая колода, на которой рубили на рынке мясо. Шурка и не знал, что она так умеет.
— Пуговку, — выросла она перед Бобкой. — Эту. Сюда. Живо, — приказала, выстрелила она.
Тон был такой, что Бобка сунул руку в карман. Вынул. «Какая же это пуговка?» — удивился Шурка. У него отлегло. На ладони лежал мишкин глаз. Бобка не расставался с ним с самого Ленинграда. Оплавленный. Все, что осталось от сгоревшего в печи мишки. Кому нужен глаз от старой игрушки?
— Это смешно, — начал он.
Но Луша решительно хапнула глаз. Распахнула форточку:
— Чтоб духу твоего здесь не было.
И пульнула глаз вон.
— Спасибочки, — успело впорхнуть.
Рама хлопнула.
— Уж не сумлевайтесь. Я ее вам обменяю. Я честный, — задребезжало по стеклу.
И стало тихо-тихо. Бобка сжал пустую ладонь в кулак. Подбородок опустился. Слезы совершенной несправедливости кололи горло.
— Какое письмо? — напомнил Шурка. И увидел, как вскинул подбородок Бобка. Как Лушино лицо опять засияло.
Вдруг тетя Вера вскрикнула.
Схватилась за голову. И вскрикнула опять.
— Что с тобой? — перепугалась Таня.
Тетя Вера застонала.
— Что с тобой?
Подумала: «Солнечный удар».
Таня еле успела ее подхватить. Тетя Вера сделалась тяжелой, как из сырой глины. И на улице, как назло, ни души.
— Помогите! — крикнула Таня. — Врача!
Глаза у тети Веры стали мутными. Какими-то желтыми.
— Я сейчас! — крикнула ей Таня. — Я сейчас! За врачом! За кем-нибудь! Я мигом!
Подтащила, сколько могла, к дырчатой тени, прислонила к глиняному забору, из-за которого тянуло зеленые лапы дерево. Ноги у тети Веры были неживые, вывернутые. Эти ноги почему-то испугали Таню больше всего.
— Я мигом!
Таня не помнила, как бежала. Как колотилась в калитки. В двери. Что кричала. Как открылась калитка в сад. Как бежали с ней люди: женщина в полосатом длинном платье и косынке и старуха.
Таня прибежала и остановилась.
Переулок был тот.
Дерево — то. Забор — тот. И даже тень не успела изменить свою форму. Только тети Веры не было.
Совсем безлюдным переулок тоже не был. Под деревом, задрав голову, стоял прохожий. Вглядывался в крону. Довольно теребил усишки. Костюм городской, а сапожки вышитые.
Только тети Веры не было.
— Товарищ! — позвала Таня.
Товарищ обернулся.
— Вы женщину здесь не видели?
Тот выпучил глаза. Ахнул. И, мягко топоча сапожками, рванул прочь.
