— Почему это на Камчатке? — почти рассердился он.
— Второгодник и двоечник, — небрежно бросил Вовка. — И по географии тоже. Если побежал на фронт, то точно в другую сторону.
Бобка даже вскрикнул от удовольствия. Какой ответ!
«Нет, я не специалист», — подумал Шурка. Но внутри все равно запрыгало, запело: сбежал. Канул, исчез, пшик, нету.
Он незаметно высвободил из шарфа, уронил на мостовую камень.
На сердце стало легко.
До школы они дошли вчетвером.
— Шурка-а, — привычно аукнула из сеней Луша. — Почта — была?
Шурка приготовился. Ощупал в кармане бумажный сгиб. Напряг мысли и чувства, как напрягают мускулы. Только бы голос был, как обычно.
— Была, — бросил он.
Как обычно вышло? Теперь улыбка. Такая, какая должна быть.
— Была? — странным голосом переспросила Луша. И в тот же миг лицо ее стало круглым и душистым, как розовая роза из Летнего сада. В руке Шурка держал треугольное письмо.
Пальцы ее задрожали. Она цапнула треугольник.
— От него? Почитай вслух! — сразу пискнул Бобка. — Ну почитай!
Но Луша уже выскочила наружу. Как будто это не письмо, а сам Валя большой. И ей хотелось поговорить наедине.
Шурка смотрел на свои пустые пальцы — и не сразу их узнал. Шагнул в комнату. Из выдвинутого ящика мелькали красноватые ножки и ручки.
Шурка подошел к комоду. Валя маленький смотрел на него синими круглыми пуговками. Сердце екнуло: смотрел серьезно. Как бы понимая. Как бы говоря: «Письмо? Ну-ну».
В сенях бухал ботинками Бобка — возился со шнурками, бормоча, уговаривая их, ругаясь.
Шурке казалось, что он слышит, как шумит его собственная кровь.
— Ты это, Валя, — выдавил он.
Ему стало так жарко, так жарко. Под мышками, на затылке, в коленях, в животе, за веками, за самыми глазами. Нестерпимо. И почему-то легко.
Шурка стащил шапку.
Голову тут же обложил воздух. Даже здесь, в избе, чувствовалось, что он весенний, арбузный, огуречный, корюшковый.
Шапка в руках казалась тяжелой, мертвой. Шурка постоял, удивляясь ей. Какая черная, уродливая. И забросил высоко на печку. Черный косматый комок мелькнул и пропал. Шурка засмеялся.
Жар заливал до самых кончиков пальцев.
Шурка наклонил лицо к ящику.
— Ты, Валентин, не гляди на меня как милиционер, — принялся вразумлять он младенца. — Не может человек пропасть совсем. И Таня тоже где-то есть. Я знаю. Я не чувствую, что ее — нет. Понимаешь?
Валя маленький открыл рот, поднял губы, показал, что зубов у него еще нет. Глаза глядели прямо Шурке под ресницы. Он улыбается, догадался Шурка. «Луша, — хотел позвать, — посмотри!» Но не стал. А Валя булькал, махал руками, разевал в беззубой улыбке рот.
По стеклу тихонько клацнуло. Или показалось? Шурка прислушался.
— Ха! — весело и громко заговорил за спиной Бобка. Шурка чуть не подпрыгнул. Вздрогнул в ящике и Валя маленький.
— Ты чего подкрадываешься? — рассердился Шурка на брата, а потом сообразил: Бобка вошел в носках.
— А где шапка? — удивился Бобка. Тотчас добавил: — И правильно. Ну ее! Она…
И, чтобы не обидеть Шурку своей радостью, торопливо уточнил:
— Она маловата уже, наверное, была. И вообще.
Опять легонько стукнуло по стеклу. Кто-то кидал камешками.
— Вовка! — кинулся Бобка.
Не его стиль. Шурка подошел к окну, отогнул занавеску. Под руку тут же просунулся Бобка. Шурка почувствовал локтем, что Бобка обмер. Сжался.
Игнат. Улыбнулся, помахал рукой.
— Я положительный, — тоненько задребезжало стекло. — Собаку, вон, подарил.
Игнат поднес кулак ко рту:
— Пуф! — Растопырил пальцы: — И нет его.
Шурке показалось: ему дунули в затылок.
— Какую с-собаку? — прошептал Бобка.
Игнат за окном умоляюще сложил руки. А улыбочка к Бобке — глумливая:
— Не капризничай, малыш. Скажи доброму дяденьке — что. Велосипед не хочешь. Хорошо. Что тогда? — Он изобразил, что задумался. Поднял палец: — А! Может, это тебе понравится. Предлагаю другой обмен. Та-да-а-ам! — изобразил он фанфары, как в цирке.
У Шурки появилось гадкое чувство, что он это где-то уже слышал, видел. Не этого человека, не слова, не голос. Но что-то, что вмещает и человека, и слова, и голос.
Игнат развел руки, как будто ожидая аплодисментов.
— Меняю пуговку — на Таню.
