Жизнь его в эпоху полной славы и блеска проходила следующим образом. Вставая в 8 часов утра, он работал полчаса или час перед завтраком, во время которого читал газеты, слушая в то же время разговор окружающих. Затем принимал лиц, имевших к нему какое-нибудь дело, и около 11 часов отправлялся в Государственный совет или Совет университета. Домой возвращался часам к шести и, если до обеда оставалось хоть четверть часа свободных, пользовался ими для того, чтобы продолжать работу, прерванную вчера. После обеда, если некуда было идти, продолжал научные занятия до 10—11 часов; от 11 до 12 слушал историческое или литературное чтение.
Вполне свободным оставалось для него только воскресенье, и этот день почти исключительно был посвящен науке.
Чтобы не терять даром времени, он устроил приспособления для чтения и письма в своей карете и занимался во время переездов.
По субботам у Кювье происходили вечера, на которых можно было видеть цвет европейской интеллигенции. «Иностранец, – говорит миссис Ли, – удивлялся, встречая на этих вечерах славнейших людей Европы и запросто разговаривая с принцами, пэрами, дипломатами, учеными и самим хозяином, который одинаково приветливо принимал принца и бедного студента из пятого этажа соседнего отеля».
Важная внешность и сдержанные манеры Кювье производили на многих неприятное впечатление. Приведем здесь рассказ Пфаффа, который посетил Париж в 1829 году.
«Думая о старых республиканских грезах, я с какою-то грустью отправился в Jardin des Plantes. Я искал скромный павильон, свидетеля самых замечательных, самых гениальных работ моего друга; он был в прежнем состоянии, но большая аллея вела к нему и свидетельствовала о переменах. Я постучал, дверь отворила уже не старая служанка, истинный тип француженки старого порядка, а элегантный лакей. – Дома ли г-н Кювье? – спросил я: формула, совершенно отличная от прежней, когда я называл его гражданином Кювье. – Какой г-н Кювье? Вы спрашиваете о г-не бароне Кювье или о его брате, г-не Фредерике Кювье? – Я мигом сориентировался. Этот барон был отделен от меня тридцатилетним промежутком времени и высокими почестями».
Кювье, впрочем, принял его приветливо. «Наружность его изменилась; он сильно потолстел и потерял грациозную живость, которая так шла ему в 1801 году, стан его несколько сгорбился; глаза потускнели, хотя все еще светились умом».
Между прочим, Пфаффа поразило равнодушие Кювье к научным вопросам. Он весь был поглощен политикой. В то время во главе правления стояло сравнительно либеральное министерство Мартиньяка, на которое Кювье возлагал большие надежды. Когда Пфафф показал Кювье великолепные препараты профессора Фоманна по сравнительной анатомии, то был поражен его холодностью. «Он бросил на них быстрый взгляд знатока, ограничиваясь словами „хорошо!“ или „прекрасно!“, после чего велел Валансьенну прибрать их к месту».
О том же упоминает Лайель, который в 1829 году заехал в Париж на обратном пути из геологической экскурсии в центральную Францию, Италию и Сицилию. Он побывал у Кювье, но тот разговаривал с ним о католическом вопросе, о выборах, обо всем, кроме естественной истории. Между тем их беседа была бы особенно интересна, так как Лайель уже обдумывал план своего будущего труда, преобразовавшего геологию.
Надо заметить, однако, что под спокойною внешностью Кювье скрывались способность к глубокому и упорному чувству и гуманный характер. Бескорыстие его не подлежит сомнению. Составив с большими издержками великолепную коллекцию окаменелостей, он подарил ее музею Jardin des Plantes. Он был щедр и никогда не отказывал в помощи тем, кто к нему обращался. Многим студентам и начинающим ученым он помогал деньгами и был настолько расточителен в этом отношении, что подвергался упрекам со стороны друзей, которым отвечал: «Ну и что! Я только куплю меньше книг в нынешнем году». Лучшим свидетельством его бескорыстия служит то, что он оставил после себя только 100 тыс. франков, – сумма ничтожная, если принять в расчет огромные оклады, получаемые им.
В отзывах о чужих трудах он был беспристрастен, что далеко не всегда замечается даже у великих ученых. Не соглашаясь с выводами Жоффруа Сент-Илера, немецких натурфилософов, он, однако, отдавал должное их работам.
