Конечно, мать своего ненаглядного и до старости с родительского порога не выпустила бы, но он сам от нее сбежал в «большой» мир, что шумел за воротами отчего двора. Вот только мир встретил пухлощекого болезненного Тамира неласково, застенчивый мальчишка не очень-то понравился соседским сорванцам.
Горько маменька плакала, прикладывая к разбитому лицу тряпицы, смоченные в отваре подорожника, со слезами кляла окрестных задир. Но сын только упрямо кусал губы и ни разу даже не ойкнул, когда приведенный батюшкой лекарь накладывал лубок на сломанную руку. «Ты не плачь, мне не больно», — повторял он безутешно причитающей родительнице. Та уже втайне и порадовалась, что отбили ее дитятку охоту совать нос со двора, но…
Едва только поджили синяки, непослушный сорванец снова сбежал на улицу, и к вечеру снова слезы материнские падали на его лицо.
— Что же тебе неймется-то, глупому? Куда тебя все несет? — вопрошала родительница, хлопоча вокруг сына.
— Ты не плачь, — едва шевеля разбитыми губами снова ответил Тамир. — До свадьбы-то заживет.
Горе луковое!
Вот тогда-то отец внял стенаниям жены и решил занять отпрыска делом, стал брать с собой в пекарню — учить завещанной от прадеда премудрости. Как ни странно, мальчонке понравилось отмерять муку, разводить дрожжи, ставить опару и глядеть, как она медленно оживает — пузырится и ползет из кадки. Хотя… ежедневное вымешивание хлебов любознательному пареньку быстро приелось и он, тайком от отца стал делать печево по-своему. То изюму в опару кинет, то меда добавит. А иной раз сядет, пока отец с караваями возится, да и налепит из остатков теста птиц, цветов, колосьев — украсит ими хлеб.
Отец поначалу сердился — где ж это видано ерундой такой заниматься, но Тамировы караваи раскупались гораздо шибче привычных хлебов. А потом в лавку пришла одна из соседок и, стесняясь, попросила испечь ей сдобную булку, да чтобы украшена была чем диковиннее, тем лучше — удивить решила хитрая баба приехавших из деревни сватов. Так потянулись к булочнику горожане.
Уже через пару лет давешние сыновние обидчики чуть ли не в ногах у Тамира валялись, прося сделать для своих зазноб то сладкую ватрушку, то хитро закрученный крендель, обсыпанный маком, то воздушную хрустящую плетенку. Другой бы припомнил тумаки с шишками и отказал вчерашним мучителям, но юный тестомес зла за душой держать не умел, да и к чему детские обиды лелеять? Давно уже зажили те синяки и ссадины. Было б об чем вспоминать — так рассуждал юноша. Вот только сломанная рука на погоду частенько ныла, становясь как деревянная. Но и то не беда. А если даже и беда, то уж точно не такая, чтобы на весь свет озлиться.
Кто знает, может, так и трудился бы Тамир в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то сладкими обсыпными булками-розочками, если бы не приехал однажды в город столичный кудесник мастер Сорон. Приехал-то он родню повидать, а увидал лавку булочника, в витрине которой стояли, выпятив румяные бока, лоснящиеся сдобные лебеди с сахарными крыльями и тонкими шеями.
Сорон застыл тогда, гадая, кто же сотворил в здешнем захолустье такие чудеса? А засахаренные ягоды в лебединых клювах светились на солнце, будто драгоценные камни. И текла в сахарных берегах мармеладная речка, и на волнах ее покачивались чудо-птицы… А когда Сорон узнал, что тот волшебник, который заставил его испытать давно позабытое чувство восторга — всего-то мальчишка, не раздумывая отправился в дом паренька.
Долго уговаривал он родителей отдать Тамира в обучение, но те не соглашались отпустить кровиночку, просили дождаться дня вступления в юность. Знали бы они, чем обернется эта настойчивость…
Когда, спустя несколько весен вошел мальчишка в возраст юноши — настал для него день прощания и с родителями, и с городом, в котором было прожито восемнадцать лет. Отец с матерью снарядили сына в дорогу. Ехать Тамиру предстояло с купеческим обозом до самой столицы, где поджидал будущего ученика-подмастерье нетерпеливый Сорон.
У матери уже и слез не было плакать, даже отец весь как то сжался, за вечер состарившись на десяток лет, а у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Вот уже щелкнули кнуты, головная телега медленно тронулась, когда на площадь въехал крефф.
