Вот тогда набрался несчастный смелости спросить у молчаливого спутника, кем суждено ему стать. Донатос посмотрел на него своими будто мертвыми глазами, и по-волчьи ощерившись, ответил:
— Первый год никем. А дальше… видно будет.
Почему-то эти слова успокоили юношу, и ему даже стало казаться, что выйдет из него целитель. Почему? Да потому что, прямо скажем, боевой маг или некромант из Тамира будет Ходящим В Ночи на смех. А целительствовать должно получиться. Если уж ему легко дается приготовлять сладости, то сварить травяную настойку и вовсе окажется несложно. Так думал юный странник.
И впрямь не быть же ему магом — телом не вышел, а уж драться и вовсе никогда не умел, а про колдуна и говорить нечего… несостоявшийся пирожник и муху сроду пальцем не тронул, чего уж говорить о том, чтобы мертвых упокаивать или того гаже — из могил поднимать? Конечно, впереди — учеба на целителя! Подумаешь, отмается пять лет, потом два года отдаст служению Цитадели, а дальше можно и домой возвратиться, чтобы снова заниматься тем, чего просит душа — отмеривать муку, ставить опару, месить тесто. Только бы родители дожили…
Пока же лежала перед ним дорога. И дорога та шла через лес.
Никогда прежде юноша не был в такой глухой чащобе. Тамир боялся леса. Однажды, когда ему было, должно быть, лет пять, мать взяла сына по бруснику. Тогда был знатный урожай ягод, бери — не хочу, целыми кузовами. И мать с соседскими кумушками собралась пополнить запасы. Да и хорошо помогала моченая брусника сбивать жар, если кто-то в семье болел. А в семье Тамира болели часто. И не родители.
Они долго ходили по упругой мшистой земле и мальчик смотрел, как в лунки его следов собирается черная вода… Торжественно и угрюмо шумели высоко над головой сосны и незнакомая птица кричала высоко в ветвях. А воздух был сладкий-сладкий, слаще земляники, которую он так любил.
Как уж так получилось — кто теперь скажет, но сын, залюбовавшись и заигравшись, отошел от ползающей на четвереньках матери. Кочка, пригорок, трухлявый пень, развесистый папоротник, старый замшелый выворотень и вдруг — сразу по грудь в холодную вязкую жижу!
От ужаса даже закричать не смог — дыхание перехватило, особенно когда скудным детским умишком понял, что под ногами нет дна… только та же вязкая жижа неумолимо затягивающая вниз… Жадная топь стиснула ребра, сдавила грудь, мальчик закричал, срывая голос, забился, чувствуя, что болото стало тянуть еще сильнее, еще яростнее…
Мать прибежала вовремя — по самый подбородок засосала ребенка прожорливая топь. Еле удалось вытащить несчастного — грязного, испуганного, хрипящего, с трясущимися губами и грязными дорожками слез на пухлых щеках.
Тамир навсегда запомнил то отчаяние, одиночество, жадные объятия трясины и… равнодушный шум леса, которому было все равно — умрет несчастный мальчишка или останется жить. Помнил он запах прелой земли и тухлой воды, запах травы и хвои. С той поры мать ни разу не брала единственное дитя в чащу. И сама не ходила. Тоже, видать, натерпелась. Бруснику, клюкву, чернику и землянику покупали на торгу.
И вот чаща. Тиха, умиротворенна… Но все равно кажется, будто каждая веточка норовит зацепить юного странника за одежду, а каждая кочка — старается помочь лошади, на коей он ехал пятый раз в жизни, выбить незадачливого из седла. Но все-таки только когда остановились на ночевку, а Донатос очертил обережный круг, только тогда Тамиру стало по-настоящему страшно.
Крефф спокойно спал, а его подопечный сидел и, обмирая сердцем, слушал как где-то воет невидимая тварь, как шуршит валежник под чьими-то то ли ногами, то ли лапами, видел как в нескольких шагах от их стоянки голодом горели глаза. А еще, казалось, будто кто-то зовет Тамира, тоненько, ласково, напевно. Юноша поежился и закрыл глаза, мужественно пытаясь уснуть. Но с закрытыми глазами стало только страшнее. Так и чудилось: тянутся из тьмы жадные руки Ходящих В Ночи. Сам того не замечая, паренек стал тихонечко подскуливать от ужаса, зарываясь носом в шерстяную накидку. Крефф тут же поднялся, подошел к спутнику и, вполсилы пнув того ногой в живот, прошипел:
