И опять долго и напрасно дожидался Алеша.
— Ну, что же? — наконец не вытерпел он. — Скажешь ты мне что-нибудь или нет?
— Это насчет чего? Насчет ученья, что ли?
— Ну да!
— Я тебя за дурака не считаю, Алешка. Понятно?
Мальчик не сразу понял, что это значит. Совершенно непроизвольно вырвались у него жалкие бормотания, и он сам с досадой и отвращением улавливал в своем голосе позорные, мальчишечьи интонации, непоправимо губящие тот взрослый разговор, что вот-вот уже совсем налаживался:
— Да-а-а, как же… Не считаешь! Вижу я, как ты не считаешь!
— Нет, не хочу считать.
И вскоре улыбка, покровительственная и насмешливая улыбка, которая кладет непроходимую границу между возрастами, озарила отцовское лицо. Все было кончено.
— А ты думал, — продолжал отец, — завод вот так и раскроется перед тобой со всем почтением: «Ах, это вы, Алексей Петрович? Наконец-то! Пожалуйте, пожалуйте, дорогой! Давно ждем не дождемся, нам такие неучи, как вы, до зарезу и требуются».
— Рассказываешь!.. Там всякие требуются.
— О-о-о! Нет, извини, сынок, не всякие. Дурачков, например, нам не нужно. К дурачкам мы безо всякого внимания.
— Заладил: «Дурачок… дурачка… дурачку…» — неудержимо нес свое Алеша и ужасался тому вздору, который сам собою, слово за словом, срывался у него с языка. — Хоть и дурак, а захочу — и пойду… Небось найдется что-нибудь! Для кого я дурак, а для кого и нет. Я работать выучусь не хуже всякого.
— А вот это — да! Это без сомнения! Вот и учись, а не блажи!
— Сам говорил — у меня золотые руки, — а как до дела доходит…
— Ну! Хватит! Будет тебе! — резко заявил отец и, взявшись обеими руками за штангу балконной ограды, поднялся с холщового стула. — Гляди, Алексей! — сказал он. — Гляди вот на эти звезды… Они для того и зажжены на земле, чтобы наш брат уму-разуму набирался. Будет тебе! Ну, будет! Слышишь? Будет, говорю! — уже сердито повторял он до тех пор, пока бормотания мальчугана, стихая, снижаясь, не перешли в едва различимый шепот, а там и вовсе смолкли.
Алеша после того долго не мог уснуть и все как будто продолжал свои объяснения с отцом. Досаднее всего, что именно теперь, когда было поздно, на ум ему приходили настоящие, убедительные, горячие слова.
В воображении своем Алеша видел отца внимательным и спокойным. Он даже слегка прищуривал левый глаз, выслушивая исповедь сына, — а это уже означало близость Алешиного торжества: последние, слабеющие колебания отцовской противодействующей воли.
Разве из лени или по легкомыслию Алеша рвется на завод? Да нет же, нет! С какой радостью он будет работать на заводе, где-нибудь у отца в механическом цехе, в черном, промасленном комбинезоне, до лоска, до зеркального блеска истертом тяжелыми металлическими деталями! Отец сам убедится — Алеша очень скоро будет работать ничуть не слабее самых лучших, самых опытных мастеров своего дела… Он готов клятвенно поручиться, что так оно и будет, потому что вот она, в груди у него, в самом сердце, охота к живому, настоящему делу!
Вот если бы у него были такие способности к учению, как у Коли, тогда другое дело. Но чего нет, того нет! И надо это признать и не мешать ему ладить жизнь по-своему.
Жаркий день. Автобусы и трамваи бегут с открытыми по одну сторону окнами. Утомленные зноем и духотой пассажиры высовываются в поисках ветерка. Асфальт и камень города, горячо нагретые, приводят пешеходов в ленивое состояние. Деревья, щедро облитые солнцем, стоят не шелохнувшись. Они еще пышны, и немного, совсем немного отжившей листвы, желтой или багряной, осыпалось на землю.
Обыкновенный, будничный летний день.
Но в этот день, первого сентября, все школьники становятся на год старше. И среди стольких московских школьников нет в этот день с утра ни одного, который не был бы с праздничной старательностью умыт, причесан, принаряжен.
Первое сентября у всех детей день особенный. Солнце не утомляет их, а возбуждает. А все деревья — все липы, все раскидистые тополя города — застывают не от безветрия, а как бы на парадной вахте в честь детей.
У длинного, вознесенного на высоком фундаменте, кирпичного, в четыре этажа здания, с выступающими крыльями, с широкими входными площадками, с пологими асфальтовыми скатами, с утра собираются школьники всех возрастов: от самых маленьких, впервые приведенных сюда, в каждой пуговице которых угадывается рука взрослых, лелеявшая их в это утро с особой любовью, до юношей, вполне зрелых и исполненных достоинства.
