— Надеялась поговорить с тобой вчера вечером, — прошептала она, — но ты так рано лег, а теперь у меня в полвосьмого поезд.
— Куда ты собралась? — нежно спросил он, улыбаясь поцелую.
— На дачу, — сказала она. — Вдруг там не было дождя? Надо проверить розы.
— Ах да, розы: розовые цветники, сады, поля, — сказал двойник Суханова. — Но ты вернешься, любовь моя?
— Вернусь, — тихо пообещала Нина из его сновидений. — Через пару дней.
— Розы, — повторил он и, радостно кивнув, поплыл прочь, лишь на миг приоткрывая глаза и удостоверяясь, что Нинина ладонь медлит у него надо лбом и вот-вот опустится для прощального ласкового прикосновения, но его к тому времени уже унесло к новым, неизведанным берегам.
— Разве она тебе не сказала? — спросил Далевич, тревожно вглядываясь ему в лицо.
Утро выдалось тихим и солнечным; на ветке ближайшего дерева какая-то птаха раз за разом повторяла свою веселую, пустую песенку, изображая пасторальное счастье.
— В любом случае, это всего на пару дней, — добавил Далевич, услужливо улыбаясь. — Ей только цветы полить. Ко вторнику — самое позднее — вернется.
Суханов продолжал протирать стекла очков краем скатерти, а сам думал, что на вечер приглашен в гости к нужным людям; звали с супругой, но теперь придется идти одному.
— Конечно, — с запозданием пробормотал он и стал подниматься из-за стола.
— Слушай, Толя, — поспешно начал Далевич, — мы с тобой давеча так и не закончили наш разговор, а я хотел во что бы то ни стало…
— Конечно, — повторил Суханов. — Только сейчас мне нужно редактировать статью. Срочная работа — надеюсь, ты понимаешь.
— В полной мере, — сказал Далевич. — По сути дела, я как раз и собирался…
— Давай лучше за обедом поговорим, — сказал Суханов.
Птичка по-прежнему напрягала зоб восторженными переливами. Удаляясь по длинному коридору к себе в кабинет, он чувствовал взгляд троюродного брата у себя на спине.
Оставшиеся утренние часы он провел в полутьме, за закрытой дверью и плотно задернутыми шторами, упрямо отгоняя мысли о Нинином дезертирстве и потея над статьей о Шагале. Статья — он не мог этого не признать — написана была превосходно. Отказавшись от скучного пересказа биографии, Д. М. Федоров (кто такой, черт его знает) решил показать становление мастера, сосредоточившись на этапных встречах его жизни: подростком его за руку привели к доброму Юделю Пэну, приземленному, но сердечному витебскому художнику, который стал первым учителем Шагала, — в его мастерской парнишка старался прилежно рисовать чинные гипсовые бюсты, но срывался то и дело в немыслимые лиловые цвета; по чистой случайности его представили дочери местного ювелира, Белле, в чьем лучистом, темном взоре навек нашла приют его душа; позднее, уже перебравшись в столицу, он в робком восхищении пришел к прославленному Леону Баксту, основателю знаменитой петербургской школы, стоявшему во главе влиятельного художественного движения «Мир искусства», которое проповедовало искусство ради искусства, — для молодого Шагала Бакст был воплощением торжества европейских традиций, но уже через несколько месяцев занятий стал казаться ему слишком вычурным, слишком рафинированным и в конечном счете холодным и чуждым, чересчур мелким для раскрывающейся перед Шагалом вселенной радости и скорби; и, наконец, в Париже, накануне Первой мировой, на завершающем этапе своего формирования как художника он свел важное для себя знакомство с Анатолием Васильевичем Луначарским — будущим ленинским рупором в вопросах искусства на службе революции, идеологическим антиподом Бакста; из вежливости Шагал показал ему несколько своих работ и, заметив его недоумение, безмятежно сказал: «Только не спрашивайте, почему у меня все синее или зеленое и почему у коровы в животе просвечивает теленок. Пусть ваш Маркс, если он такой умный, воскреснет и все вам объяснит».
Шагалу, чье дарование приняло слишком вселенский размах как для отстраненного эстетства, так и для политической ангажированности, трудно было добиться признания в дореволюционной России, равно как и оставаться в стране после революции, но Д. М. Федоров, умело оперируя фактами, не стал останавливаться ни на последующем изгнании, ни на скитаниях Шагала. Вместо этого он в поэтичной манере воздал должное основным темам его творчества — его «самобытному, вечному миру, светоносному, как окно, распахнутое из темноты нашей души в яркую синеву небес, где обитают летающие скрипачи, зеленолицые влюбленные и загадочно улыбающиеся коровы», как сказал он в заключении: «Эта на первый взгляд простая, детская вселенная достигает поистине библейских масштабов, затрагивая самую суть нашего бытия».
