По всей видимости, проспал он не один час — уж очень стремительно спустился на город поздний вечер. Когда он проходил столовой, луна во всем блеске катилась из одного окна в другое, а Нина с Далевичем, ввалившиеся в квартиру с беззаботным смехом давних приятелей, удивили его тем, что отказались присоединиться к нему за ужином, так как на обратном пути из музея будто бы перекусили в каком-то безымянном кафетерии. Ему было более или менее все равно, поскольку есть совершенно не хотелось, а тело все еще гудело от навалившейся усталости. Вежливо кивая, но не вслушиваясь (Далевич, как обычно, порывался рассказать про какую-то свою статейку), он проплыл сквозь загустевший воздух обратно в кабинет и, на этот раз раздевшись, скользнул под одеяло и опять уснул.
Ему и дальше снились диковинные, если не сказать будоражащие сны. Среди ночи до его слуха донесся с улицы беспрерывный собачий лай. Вскоре вой сделался таким хриплым и яростным, таким бешено-неудержимым, что пришлось встать, пройти через всю спящую квартиру и, проявляя несвойственную снам осмотрительность, набросить на пижаму первое попавшееся пальто, сунуть ноги в первые попавшиеся туфли, а потом спуститься вниз на лифте (который на сей раз оказался где положено), пересечь пустынный, залитый луной вестибюль и — в ожидании неожиданного — ступить на тротуар. В прохладе августовской ночи вдоль по улице Белинского бесцельно скользила одетая в прозрачное подвенечное платье загадочная женщина с точеными чертами Нефертити, а за ней по пятам, едва не впиваясь зубами в изящные атласные каблучки, следовала обезумевшая свора бродячих псов. С его приближением она подняла к нему заплаканное лицо и сказала печально и просто:
— Он никогда на мне не женится, я знаю. Обещает, что женится, но жениться не станет. Теперь я все понимаю. У него жена и дочка. Он — человек с положением: министр, не меньше. Я все понимаю.
У нее на шее пульсировала тонкая жилка, бледные губы сжимались болезненно, как увядшие лепестки, глаза блестели, как тающие, омытые дождем бриллианты, а от мочек ушей струились два драгоценных каскада, яркие, как ее глаза. Он разглядывал ее с непринужденностью, дозволительной только во сне. За его спиной дворовые псы, точно загипнотизированные, один за другим умолкли и, не спуская с нее глаз, медленно оскалили зубы, капая слюной на ее длинный газовый шлейф. Не говоря больше ни слова, она в скорбной мольбе воздела музыкальные руки, и мир притих в неподвижности у их ног, подобно отражению звездного неба в темных водах забытого пруда, подобно частице времени, застывшей на века в чудной картине, и эта странная встреча была пугающей, жалобной и прекрасной, целиком сплетенной из неуловимых лунных нитей поздней ночи…
Все закончилось, как заканчиваются сны, смазанно и несуразно. Размотав клетчатый шерстяной шарф, оставшийся в рукаве его пальто от снов минувшей зимы, Суханов швырнул его в гущу злобной своры — жест, конечно, бессмысленный, но в тот момент совершенно естественный, и псы, вмиг оставив их в покое, бросились на шарф и стали его рвать, огрызаясь и отгоняя друг друга. Схватив женщину за локоть, Суханов потянул ее в сторону, провел в гулкий вестибюль, потом вверх по лестнице и оставил, слегка запыхавшуюся, но безропотную, у распахнутых настежь дверей квартиры номер пять.
— Женится, будьте уверены, — великодушно и неискренне сказал он, деликатно подталкивая ее к порогу. — Глупец будет, если этого не сделает.
Последнее, что ему запомнилось перед тем, как он принялся карабкаться на свой восьмой этаж, было ее лицо, белое, с двумя ручейками черной туши, похожее на трагическую венецианскую маску из фарфора, плавающую над морем шелка и кружев и сверкающую бриллиантами, повернутую к нему из разверстого входа в темную пещеру.
С чувством выполненного долга сухановский двойник, обитавший в мире сновидений, вернулся на диван (не забыв повесить фантасмагорическое пальто на крючок и скинуть несуществующие туфли) и провалился в еще более глубокую дрему. Незадолго до рассвета ему приснился другой сон, в этот раз лишенный романтической меланхолии, незатейливый и домашний, в котором пригрелось обещание счастья, как зернышко в теплой грядке. К нему в кабинет на цыпочках вошла Нина, одетая в старые брюки и линялый свитер с толстым, неженственным воротом; такая родная, такая знакомая, выглядевшая ничуть не моложе своих лет, она торопливо наклонилась и легко поцеловала его в щеку.
