Обернувшись, Суханов увидел бледно белеющую в коридоре ночную рубашку Ксении.
— Эта потаскушка, — выговорил он, — моя дочь. Что именно…
— Еще кто-нибудь в квартире есть? — перебил милиционер помладше, с помидорным румянцем во всю щеку.
— Жена, сын и троюродный брат, — сухо перечислил Суханов. — Потрудитесь объяснить, на каком основании меня подняли с постели в… Который час, кстати?
В квартире началось беспорядочное шевеление: скрип кровати, недовольный зевок, цоканье Нининых домашних туфелек сквозь невидимое пространство, вспыхнувшая где-то лампа.
— Начало пятого, — стушевался нос картошкой. — Видно, ошибочка вышла. Нам от этой гражданки сигнал поступил, что у вас тут… э… шумное сборище…
— Оргия, — гневно поправила примадонна. — Я оповестила милицию, что в доме устроили оргию, и попрошу называть вещи своими именами. Настоящая оргия — мне все слышно.
— Всяко бывает, — уклончиво произнесли щеки-помидоры, — но явно не в этой квартире, правда же, мадам Бубуладзе? Здесь, похоже, нарушений порядка не было. Может, вам… сон дурной приснился? Давайте-ка мы вас проводим…
— Это, — сказала женщина, — был не сон. Я пока еще в своем уме, сон от яви как-нибудь отличу, не сомневайтесь.
— С вашего позволения, Тамара Эдуардовна, — язвительно вставил Суханов, — я бы хотел сегодня еще поспать. А вы, товарищи, если нужно, можете зайти и убедиться…
Овощи бегло переглянулись.
— Нет-нет, это лишнее, — устало заверил картофель. — Извините за беспокойство.
Запирая дверь, Суханов напоследок увидел возмущенно вздымающиеся груди и услышал визг некогда знаменитого меццо-сопрано:
— А я вам говорю, что такое безобразие нельзя… — Толстая обивка двери отрезала звук на верхней ноте негодования.
Перед тем как вернуться на свой диван, Суханов с недовольным видом объяснил недоумевающей Нине, что произошло, но на самом деле эта сцена его развлекла (тем более что комизм абсурда спас его от дальнейшего нашествия темных воспоминаний), и наутро он вышел к завтраку с непритворным смехом. Все домочадцы, очевидно, уже разбежались по своим делам: в кухне сидел один Далевич, который резал яблоко на тонкие ломтики и аккуратно скармливал их своей бороде.
— Ну и ночка! — с улыбкой произнес он. — У вас всегда так весело? Теперь я понимаю, что такое жизнь в большом городе.
— Я бы сказал, последние дни были чрезмерно насыщены событиями, — хмыкнул Суханов. — У этой дамы явно мозги набекрень. Надеюсь, тебе удалось после всего этого еще поспать?
— Если честно, я даже не пытался, — ответил Далевич. — Проработал остаток ночи над книгой. Мне вообще ночью легче пишется. Мысли текут быстрее, когда темно и тихо.
— Блинчики — объедение, — заметил Суханов. — Неужели Нина приготовила?.. А, я так и подумал… Кстати, о твоей книге, Федя, я тут размышлял — как ты выразился? — о «гармоничном равновесии между формой и содержанием», которое, по твоему мнению, отличает истинное искусство, и вот что стало мне любопытно. С точки зрения формы древнерусские иконы, согласись, довольно примитивны: все эти шествия византийских святых с неестественно маленькими лицами, коротенькими ручками, стандартно золотыми локонами и глазами как блюдца, застывшие на плоскостном фоне. При таком несовершенстве формы правомерно ли считать иконы великими произведениями искусства?
— Милый Толя, — сказал Далевич, — не могу поверить, чтобы опытный искусствовед вроде тебя поддался общему заблуждению и не смог бы отличить совершенство формы от обыкновенного профессионализма исполнения. Конечно, живописная техника иконописи осталась на уровне Средневековья, а потому не свободна от изъянов. И все же я утверждаю, что она совершенна — если совершенной считать форму, наиболее отвечающую содержанию. Ответь мне: существует ли более подходящий способ передать неземные чаяния, кроме как отвлечься от бренной плоти с ее внешними атрибутами светотени и перспективы, предпочтя ей плывущие, чистые цвета, эти бесплотные тела, эти лучезарные лики, огромные, скорбные глаза? В нашей тусклой, обыденной жизни такие произведения подобны вратам: они открываются на миг, чтобы мы увидели неосязаемость небес, золотые отблески рая Господня. Это воздействие лишится своей чудесной силы, если разбавить его незамутненную, светоносную чистоту даже самыми малыми дозами твоей скрупулезно выписанной реальности. Сравни, к примеру, рублевскую «Троицу» с той, которую написал двести пятьдесят лет спустя Симон Ушаков, оказавшись на пороге нового, прагматичного века. Там, где у Рублева одна-единственная чаша, Ушаков размещает на столе перед ангелами
