— Прохладно, — сказала Нина вполголоса.
Суханов кивнул, повернулся к машине и постучал в окно. Затемненное стекло беззвучно заскользило вниз, открывая взгляду замшевые перчатки, замершие наготове.
— Вон там подождите, — коротко бросил он. — Полагаю, мы задержимся.
До Манежа было всего несколько шагов, и они запрокинули головы, чтобы лучше видеть внушительный транспарант, натянутый над портиком выставочного зала. «ОБРАЗ РОДИНЫ» — гласили огромные красные буквы, а строчкой ниже читалось: «Петр Алексеевич Малинин, 1905–1985».
— Можно подумать, он умер, — недовольно заметил Суханов. — Надо было открытым текстом указать, что это юбилейная выставка, ты согласна?
Она только пожала плечами и молча ускорила шаг; опустевшая площадь жадно ловила дробь ее высоких серебристых каблучков. У входа курил плечистый швейцар; заметив ее приближение, он всем телом подался вперед и широко распахнул дверь: в сумрачную тишину улицы хлынула ярко освещенная духота, подгоняемая трелями жеманного смеха. Когда Нина ступила через порог, Суханов перехватил оценивающий взгляд швейцара, устремленный на ее обтянутые шелковистой паутинкой ноги. Никто ей не даст ее возраста, подумал он с тайной гордостью. Только он собрался войти следом, как швейцар отпустил дверь и развернул к нему свою нахальную физиономию, украшенную нелепым пухом усиков.
— Минуточку, — процедил он, всем своим видом изображая скуку. — Тут по приглашениям.
Презрительно оглядев жалкую растительность, Суханов неспешно полез в карман.
Не успел он войти в зал, как в его сторону с распростертыми объятиями бросилась втиснутая в пурпурное бархатное платье тучная дама, которая пронзительно кричала:
— Анатолий Павлович, жду не дождусь! Вы только послушайте, что я вам расскажу!
Это была жена видного театрального критика; неделю назад Суханов с ними ужинал. Тыча ему в грудь пухлым указательным пальцем, она повела какой-то запуганный рассказ, то и дело прерываемый манерным хохотом. Суханов, машинально кивая, оглядывал зал поверх колыханий ее торса. Давно он тут не бывал — на самом деле с той поры… впрочем, неважно, торопливо перебил он сам себя, холодея от мысли, что едва не позволил своей памяти оступиться. Достаточно сказать, что с той поры минуло много, очень много лет и нынче здесь все изменилось до неузнаваемости.
Белостенный зал дышал приветливым теплом. Натертый до блеска пол прочертила красная ковровая дорожка, развернутая — он готов был поручиться — только-только, в знак особой торжественности; у длинных столов, ломившихся от закусок, волнами плескалось многоголосье беседы. Толпа, как и следовало ожидать, выглядела праздничной, и любой жест сопровождался танцующей игрой света: поднятый бокал шампанского на глазах превращался в расплавленное золото, от протянутой руки разлетались искры, каждый поворот женской головки вызывал целую серию миниатюрных вспышек. По кругу прохаживались бесчисленные высокопоставленные лица, а в самом центре он заметил Василия: тот вертел в пальцах бокал вина и улыбался своей неизменной полуулыбкой, склоняясь к увешанной бриллиантами матроне, в которой Суханов внезапно узнал жену министра культуры. Да, сразу видно, мальчик далеко пойдет, очень далеко, в который раз одобрительно подумал он. Ксения, разумеется, еще не появлялась: она вообще не упускала случая показать, что ни в грош не ставит его положение. Но она еще молода, восемнадцать лет; он не сомневался, что ее блестящие задатки в скором времени…
Между тем жена критика навалилась на него в порыве доверительности.
— А я ему говорю: «Все это хорошо, Марк Абрамович, но финал-то, голубчик мой, финал недотянут. Я что хочу сказать: раз уж вы постоянно намекаете на какую-то страшную тайну, так раскройте ее в пятом акте!» А он — вы не поверите — он отвечает: «Сдается мне, вы замысла моего не поняли. Оставляя вопросы без ответа, я хочу показать всеобщий абсурд нашего бытия». Как вам это нравится? «Всеобщий абсурд нашего бытия»!
Когда она зашлась в очередном приступе неодолимого хохота, ее груди запрыгали, как две дыни в тугой пурпурной упаковке, тяжелые мочки ушей засверкали аметистами величиной с грецкий орех, а под вторым подбородком родился третий. Пробормотав какую-то надуманную отговорку, Суханов освободился от ее гнета и поспешил к Василию, но на полпути его все же настиг визгливый смех:
