— Тошенька, горе у тебя большое, но ты потерпи, как-нибудь обойдётся… — Пугаюсь слова «горе» и, не видя от страха ничего, но ощущая — она здесь, зову:
— Антонина Сергеевна, срочно, на минутку.
И она идёт ко мне, Антонина Сергеевна, нет, Тошенька. Вот, оказывается, какое у неё имя настоящее — Тоша. Пячусь задом по пустому коридору, пьянея от её походки, запаха её духов, её дыхания.
Мне повезло, она не на уроке. Она вот она, здесь, идёт ко мне. Лица её не вижу, я слеп, я смел и нахален: я, я вызвал её, и она идёт ко мне. У окна, за которым поздняя весна и запахи сирени, спиной ощущая поддержку и силу этой весны, я говорю, мне кажется, я кричу, а она, видно, плохо слышит или не понимает: склонила голову, в позе напряжение.
— Через месяц… я закончу… восемнадцать… жениться. Я сделаю вас счастливой. Я… вам…
Детский лепет, пьяный бред, наглость… она слушает, склонив голову. И вдруг я обретаю зрение: в глазах у неё, как у Муськи, — слёзы. Она не понимает, о чём я, она беззащитна и жалка, на щеках блестят дорожки. У неё — горе, не известное мне! Ей нужна помощь! Я прикусываю язык, но теперь уже не дерзость, а боль, сочувствие к ней, жалость и какое-то щемящее, сладкое, неповторимое чувство, которого я не знал никогда, гонят торопливые слова:
— Я вас люблю. Не смотрите, что мал ростом, я взрослый, я сильный, я штангу поднимаю, я вас спасу от вашего горя, я вам помогу. Я сделаю всё, чтобы горе ушло. Выходите за меня замуж! Я вам всё врал, я обо всём думаю, как вы.
У неё бежит взгляд от меня, она плачет горько — ребёнок, потерявший маму, и я готов всё что угодно сделать, лишь бы она перестала плакать! Ей больно, и её боль с её слезами вторглись в меня, и сердце сейчас разорвётся от этой её, а теперь и моей, непонятной мне боли. Протягиваю руку, как протянул бы её к расстроенному ребёнку, но она останавливает меня, она говорит:
— Я люблю мужа. — Говорит грустно, сочувствуя не то мне, не то себе. — Видишь, как получается, ты любишь меня, я его, а он — не знаю кого. В результате все несчастны, и изменить ничего нельзя, потому что нельзя на себя тянуть любовь, ничего не получится. — И вдруг она пугается — о чём это мы с ней? И говорит испуганно: — Ты хороший, ты умный, но ты как сын мне… как сын, — повторяет тревожно. — О чём ты?! Что с тобой?! Я очень люблю своего мужа. — Она горько плачет, сиротливый ребёнок, и я никак не разберу, то ли меня она жалеет, то ли себя, то ли нас обоих вместе. Ведь и мне несколько минут назад было жалко Муську!
«Как сын»! Да она не принимает меня всерьёз! Я не хочу, чтобы меня жалели!
— Кто это тебя?! — вдруг спрашивает она. — Тебя били?
— О шкаф ударился! — говорю зло.
Она верит и уходит в свою тихую учительскую — плакать дальше, подняв плечи. Так поднимают плечи, когда дробью барабанит по ним дождь. А я… я ничего не могу: ни спасти её, ни помочь ей, ни окликнуть, чтобы вернулась, ни сказать о своей любви, потому что это не поможет. А я смотрю ей вслед, в её зелёную, ромбиками, спину. Тонкая шея, пушистые волосы, сколотые на затылке. «Тоша, Тошенька!» — несмело думаю я, и слова обжигают, словно кровь в кипяток превратилась. «Тоша, Тошенька!» — шепчу, и мягкое имя жжёт губы. Как же раньше я не догадался, что она именно Тоша, Тошенька?! Это «Тоша» делает моим не известное мне её горе, я должен помочь ей перенести его, это «Тоша» примиряет меня с болью, которая разрослась во мне кровоточащей ссадиной, с обидой — меня оттолкнули, отторгли, я повторяю «Тоша» как заклинание и улыбаюсь, как дурак, нашедший сокровище.
