гордой радостью ходил взад и вперед по комнате, декламируя известные стихи Пушкина:
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный И рабство, падшее по манию царя, И над отечеством свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная заря?
Это четверостишие, говаривал он, было первым призывом гениального поэта к русской интеллигенции. И она успела откликнуться на эти великие слова. Она бодро работает, как работала с Белинским во главе над самообразованием и над выяснением предстоящей задачи. Сколько поработали люди 60-х годов над делом освобождения крестьян. Где еще, восхищался он, бывало, в упоении, можете указать вы нам акт столь великой государственной мудрости, как освобождение крестьян. Он благоговел перед Александром II и его сотрудниками в великих реформах…
Постоянное чтение наших лучших писателей привело его к тому убеждению, что всякое великое общественное дело предварительно обсуждается в литературе и что эта последняя является инициатором всякого нового общественного движения. Он видел, что литература нашего времени не могла выработать ясных и определенных задач. Он ждал того счастливого времени, когда «накануне» перейдет, пройдет и «наступит, наконец, настоящий день». В том, что этот день наступит, он не сомневался. Нужно только дружно, энергично, беззаветно отдаться великому делу служения обществу, т. е. как нужно теоретически — в литературе — вырабатывать программу деятельности. Поэтому дело пока сводится к литературной работе. Всякий человек, чувствующий в себе «душу живу», должен оставить в стороне все интересы и предаться исключительно общественному делу… (Рассказ без заглавия).
Очень рано, когда я был в четвертом классе гимназии, т. е. 13 лет от роду, вкоренилось во мне убеждение, что не писать я не могу и что я непременно стану хорошим писателем… Основной взгляд на литературу у меня уста-
новился уже в то время, и я свято, неизменно следовал своим детским верованиям, несмотря на всю «суровость» пройденной мною в последние 15 лет жизненной школы. Когда мне было 13 лет, я уже много прочел. Не говоря уже о Пушкине, Лермонтове, Гоголе и других наших классиках, я читал тогда уже иностранных писателей — Шекспира, Гете и даже менее крупных — Ауэрбаха, Шпильга- гена и т. п. Из русских писателей особенно полюбил я в то время Некрасова. Т. е. любил я и Пушкина, и Лермонтова, ибо я каким-то чудом избегнул господствовавшего в то время, даже среди гимназистов, отрицания Пушкина, должно быть потому, что успел прежде полюбить этих писателей, чем познакомиться с отрицательным направлением своих товарищей. Но и в Некрасове я высоко чтил любовь к ближнему, любовь к простому народу. Его поэзия санкционировала в моих глазах еще тот уголок правды, о котором мало говорили другие поэты. Вся поэзия представлялась мне тогда апофеозом правды, точнее добра… Я всегда думал, что жизнь есть не что иное, как постоянное стремление этого «добра» к победе над злом и что носители идеи добра постоянно увеличиваются в своем числе и победа их есть только вопрос времени. (Не туда попал).
*
В поисках жизненного пути Шестов серьезно думал о карьере певца, обладая отличным слухом и голосом, но, по словам Ловцкого, его учительница пения испортила ему голос, а сам Шестов рассказал Герцык, что он «в юности со страстью пел, готовился на сцену и сорвал, потерял голос» (Герцык, стр.101). Пытался он и стихи писать, но эти попытки не были удачными. Талантливый юноша, полный духовных сил, искал приложения своих незаурядных способностей. Одно время он очень увлекался Альфредом Мюссе и другими французскими романтиками.
«Цветы зла» Бодлера, стихи Верлена произвели на него неотразимое впечатление. «De la musique avant toute chose et tout le reste est litterature» — говаривалончасто. В альбом стихов А.Е. он написал 8.4.1898 несколько строф из «Октябрьской ночи» Мюссе, вероятно, им же переведенной на русский. Все эти попытки не увенчались успехом, и Шестов перешел к «величайшей музыке», по выражению Платона, — к философии. Шестов об этом рассказывает в статье о Гуссерле. Он пишет:
Может быть, иным это покажется странным, — но моим первым учителем философии был Шекспир. От него я услышал столь загадочное и непостижимое, а вместе с тем, столь грозное и тревожное: время вышло из своей колеи…
