Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей - страница 75

«Я все прочел, — писал царь Орлову, — дело важное, ибо ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию…»

Начальник III отделения немедленно дал секретные предписания об аресте тридцати четырех лиц. В числе предписаний было и следующее:

«Господину майору С. Петербургского жандармского дивизиона Чудинову.

По высочайшему повелению, предписываю Вашему высокородию завтра, в 4 часа по полуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта д. Шиля, в 3-ем этаже, в квартире Бреммера, опечатать все его бумаги и книги и оные, вместе с Достоевским, доставить в III отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто».

Предписание было дано 22 апреля, в пятницу.

День был пасмурный. С утра небо хмурилось, а к вечеру пошел проливной дождь. Около семи часов доктор Яновский, собравшийся было пить чай, услыхал в прихожей звонок и затем голос Федора Михайловича. Яновский выбежал навстречу гостю и увидел Достоевского, с которого ручьями стекала вода.

— Заметил у вас огонек, зашел, — сказал Достоевский, — да заодно надо и пообсушиться.

Яновский принес гостю свое белье и сапоги, а снятое велел слуге просушить у плиты. Они напились чаю. Прошло часа два — слуга подал просохшие вещи, и Федор Михайлович, снова переодевшись, собрался уходить. Дождь лил по-прежнему.

— Как же вы пойдете в такую погоду, — остановил его Яновский, — на ходу дождь вас опять промочит.

— В таком случае, — улыбнулся Достоевский, — дайте мне немного денег. Я поеду на извозчике.

Но, как на грех, собственных денег у Яновского не оказалось ни копейки, а в заведенной ими общей кассе лежали одни десятирублевые бумажки.

— Скверно, — поморщился Федор Михайлович и собрался было уходить, но Яновский вспомнил про железную копилку, в которую собирали пятачки для раздачи нищим. Достоевский согласился позаимствовать из копилки и взял шесть пятачков.

Но домой он не поехал, а отправился к члену Тайного общества поручику Николаю Григорьеву, у которого засиделся допоздна. Уходя, взял почитать запрещенную книгу Эжена Сю «Караванский пастырь, беседы о социализме».

Воротившись домой уже среди ночи, Достоевский тотчас лег спать.

Не более как через час он сквозь сон услышал, что в комнату его вошли какие-то люди. Вот как будто брякнула сабля, кто-то задел стул. С усилием открыв глаза, Достоевский повернул голову.

— Вставайте! — раздался мягкий вкрадчивый голос. Рядом стоял частный полицейский пристав с красивыми бакенбардами. Но говорил не он, говорил господин, одетый в голубой жандармский мундир с эполетами майора.

— Что случилось? — спросил, приподнявшись на кровати, Достоевский.

— По высочайшему повелению… — Майор показал бумагу. Достоевский увидел в дверях еще жандарма при сабле.

— Позвольте же мне…

— Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, — проговорил майор совсем уже мягко и ласково.

Пока Федор Михайлович одевался, жандармы рылись в книгах. Бумаги и письма аккуратно перевязали веревочками. Полицейский пристав, проявлявший особенное усердие, взял со стола чубук и, открыв печь, стал шарить в золе. Ничего не найдя, он подозвал жандармского унтер-офицера. Тот встал на стул и полез на печь, но сорвался, с грохотом упал на стул, и со стулом — на пол.

Между тем неугомонный пристав, заметив на столе пятиалтынный, старый и погнутый, внимательно оглядел его и значительно кивнул майору.

— Уж не фальшивый ли? — усмехнулся Достоевский.

— Гм… Это, однако, надо исследовать, — пробормотал пристав и присоединил пятиалтынный «к делу».

Обыск окончился, и арестованного вывели. В дверях стояла перепуганная хозяйка, которой невдомек было, каким таким страшным преступником оказался ее постоялец: она в эти два года не замечала за ним ничего предосудительного, кроме того разве, что он весьма неаккуратно платил за квартиру. Тут же торчал и хозяйский слуга Иван — тоже испуганный, но глядевший с приличной случаю мрачной торжественностью.