Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей - страница 35

Чтение кончилось. Григорович заявил, что необходимо тотчас же отдать рукопись Некрасову, который после блестящего успеха «Физиологии Петербурга» задумал издать еще сборник. Достоевский было заикнулся — не показать ли роман в журнал «Отечественные записки», но Григорович и слушать не стал.

— Зачем? У Некрасова участвуют те же писатели, что и в журнале. Белинский? Он тоже дает Некрасову статью в сборник!

Чуть не силой отобрав у Достоевского тетрадь, Григорович убежал.

Восторг приятеля, конечно, порадовал Федора Михайловича. Но думалось: Григорович по-дружески снисходителен к нему. Да и вообще воспламеняется как порох от малой искры — можно ли ему верить? Что скажет Некрасов, что скажут другие? Но это выяснится лишь через неделю-две, а то и через месяц. Делать нечего — оставалось запастись терпением и ждать.

Возбужденный чтением романа, разговором с Григоровичем, Достоевский не мог оставаться один. Он вышел на улицу и отправился бесцельно бродить по шумному, оживленному весеннему городу. Гуляя, забрел к знакомому, жившему на другом конце Петербурга. Там он засиделся. Говорили по обыкновению о литературе, вспомнили Гоголя, принялись — в который раз! — читать вслух «Мертвые души». И не заметили, как пролетела ночь.

Домой Достоевский вернулся под утро. Тихо, чтобы не разбудить Григоровича, прошел к себе. Спать не хотелось. Растворил окно и сел подле него.

Белая ночь завораживала. Дома, фонари, булыжник мостовой, высоченная колокольня Владимирской церкви — все как-то до странности явственно вырисовывалось в прозрачном сумраке и, несмотря на привычность, приобретало какой-то фантастический вид.

Он сидел у окна и думал. Думал о только что оконченном романе, о другом, который начнет.

Тишина была такая, что звенело в ушах. И вдруг резкий звук полоснул тишину. Задребезжал, задергался дверной колокольчик. Дзинь! Дзинь! Дзинь! Удивленный, встревоженный, Достоевский кинулся отворять.

На пороге стояли Григорович и еще какой-то молодой человек с длинными волосами. Сам не зная почему, Федор Михайлович почувствовал, что молодой незнакомец — Некрасов. Некрасов схватил его за руки, с силой тряс их, горячо поздравляя со слезами на глазах. Григорович ему вторил.

Оказалось, что Григорович разыскал где-то Некрасова. Они вместе провели вечер. Потом пошли к Некрасову, и Григорович предложил почитать принесенную им рукопись.

— Начнем, — настаивал Григорович, — с десяти страниц будет видно.

Он развернул тетрадь и начал. Прочел десять страниц, двадцать, тридцать — Некрасов не прерывал. Ночь опустилась на город, они все читали. Когда один уставал, его сменял другой.

— Читает он про смерть студента, — рассказывал после Григорович, — и вдруг я вижу: в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!..» И этак мы всю ночь.

Конец романа читал Григорович. На последней странице, когда старый Макар Девушкин прощается со своей любимой Варенькой, Григорович начал всхлипывать. Он украдкой взглянул на Некрасова — у того по лицу тоже текли слезы.

Несмотря на ночное время, Григорович стал убеждать Некрасова не откладывать доброго дела и тотчас пойти к Достоевскому — рассказать, какое действие производит его роман, и сразу условиться, что «Бедные люди» появятся в «Петербургском сборнике».

— Да он спит теперь, — пытался возражать Некрасов.

— Что ж такое, что спит, — настаивал Григорович, — мы разбудим его, это выше сна!

Некрасов, и сам, взбудораженный необыкновенной повестью, согласился.

«Должен признаться, — писал через много лет Григорович, — я поступил в настоящем случае очень необдуманно. Зная хорошо характер моего сожителя, его нелюдимость, болезненную впечатлительность, замкнутость, мне следовало бы рассказать ему о случившемся на другой день, но сдержанно, а не будить его, не тревожить неожиданной радостью и, вдобавок, не приводить к нему чуть ли не ночью незнакомого человека; но я сам был тогда в возбужденном состоянии, в такие минуты здраво рассуждают более спокойные люди».