Иллюстрация к очерку Д. В. Григоровича «Петербургские шарманщики» из альманаха «Физиология Петербурга». Гравюра по рисунку Е. Кавригина. 1844 г.
И снова он принялся за переделки. Правил, правил и снова правил. Исподволь завел разговор с Григоровичем насчет того, что писателям следовало бы издавать книги самим, а не идти в кабалу к торгашу, но Григорович только руками замахал:
— Помилуй, как самому издавать? Положим, книга твоя будет хороша, даже очень хороша, да ты ведь не купец! Как ты станешь публиковать о ней? В газетах, что ли? Нужно непременно иметь на своей руке книгопродавца. А книгопродавец себе на уме. Когда ты явишься к нему со своим напечатанным товаром, он уж, конечно, поймет, что может тебя прижать. И прижмет, алтынная душа, непременно прижмет! И ты сядешь в болото… Нет, никак невозможно!..
— А вот, к примеру, Некрасов…
— Как же равняться с Некрасовым? Он в этих делах дока, его уже все знают… Да ведь и он сколько мытарств претерпел, прежде чем вошел в силу! Нет, брат, на Некрасова нечего смотреть.
Поразмыслив, Достоевский согласился с Григоровичем. «Я до сей самой поры был чертовски занят. Этот мой роман, от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бы знал, так не начинал бы его совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и ей-богу к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен и эта переправка была последняя. Я слово дал до него не дотрагиваться… Мне говорят толковые люди, что я пропаду, если напечатаю мой роман отдельно… Я решил обратиться к журналам и отдать мой роман, за бесценок — разумеется, в „Отечественные записки“… Напечатай я там — моя будущность литературная, жизнь — все обеспечено. Я вышел в люди. Мне в „Отечественные записки“ всегда доступ, я всегда с деньгами… А не пристрою романа, так может быть и в Неву. Что же делать! Я уж думал обо всем! Я не переживу смерти моей idée fixe!»
Более всего занимало его теперь: что скажет главный критик «Отечественных записок» Белинский. Порою молодому писателю с очевидностью представлялось, что строгий ценитель талантов на чем свет стоит разбранит и жестоко высмеет его несчастный роман. Но так думалось только по временам: неужто вся та страсть, вся та горечь, вся та любовь, что пережил он с пером в руке над своим романом, — все это только ложь, мираж, неверное чувство?.. Нет, не может быть!.. «Бедные люди» — вещь не без достоинств. Есть, конечно, большие недостатки. И если разбирать именно недостатки… Если взглянуть строго…
Мучительные сомнения снова возвращались. Одно лишь знал он наверняка: ближайшие недели, быть может, даже дни, навсегда решат его судьбу.
Стоял теплый погожий май 1845 года.
Как-то утром, после завтрака, Достоевский позвал Григоровича к себе. Отворив дверь, Григорович увидел соседа сидящим на диване, который служил ему также и постелью, а на маленьком письменном столе перед диваном — толстую тетрадь большого формата с загнутыми полями и мелко исписанную.
— Садись-ка, Григорович, — с заметным волнением проговорил Достоевский и указал на стул, — вот вчера только переписал, хочу прочесть тебе. Садись, не перебивай!
Григорович послушно опустился на стул. Достоевский раскрыл тетрадь и начал. Голос его звучал тихо и хрипловато:
— «Бесценная моя Варвара Алексеевна! Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, — право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы-таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали».
Чем дальше читал Достоевский, тем беспокойнее вертелся Григорович на стуле. С первых же страниц он понял, насколько повесть Достоевского была выше его собственных робких литературных попыток. Вскоре он был почти убежден, что ему выпала честь первому услышать произведение, которое станет знаменито в русской литературе. Не в силах сдерживать свое восхищение, Григорович то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями. Если бы он не знал нелюбви Достоевского к шумным и бурным излияниям чувств, то давно кинулся бы обнимать его…