Память согревала, как печь, но она не могла пролить ни капли света на тайну, что не позволяла Андрею забыться — как попал Растопчин в эту черную дыру, на этот мерзлый бетон? И попал-то голый и связанный… Не иначе как подыхать. Он лежал и гадал: что за яма поглотила его? Заброшенный колодец, куда с ночного неба залетают хлопья снега? Усилием воли Растопчин вырвал себя из царства сна и заставил мозг восстанавливать картины ближайшего прошлого. И он припомнил тусклые фонари набережной за вечерним декабрьским стеклом, швабру и чавканье половой тряпки, ресторанный столик, рукопожатие Вячеслава, лифт и свой путь по ковровой дорожке коридора, по этажу. В гостиничном номере стояла тишина. Растопчин разделся, позвонил Лейле, позвонил Елене, принял душ и, накрываясь двумя одеялами, окунулся в ледяные простыни постели. Он без труда заснул, и вот — пробуждение… Колодец? Но откуда в колодце ветер? Ветер в спину. Пещера? Грот? И где-то за спиной — вода? Оттуда и холодное дыхание… Но не порывами же, сообразил Растопчин. Он перевернулся на спину. Плечом ощутил нечто твердое, похожее на черствую корку хлеба. Над головой темнел какой-то потолок, плита. Руки и ноги, конечно, жаль, заплакал от бессилия Растопчин. Но отморожу ведь не только их. Он все еще надеялся выжить.
Внезапно слева загорелся свет, Андрей мотнул головой, ударился затылком о твердое — ну, точно, кусок черствого хлеба под плечом! Сам же чаек кормил! Балкон! Его, Растопчина, связали и выкинули из постели на балкон собственного номера. Оглушили, опоили снотворным или брызнули в лицо газом из баллончика и выкинули из номера на бетон, под снег и ветер. Но как же они проникли в номер? Ах, не один черт как… Растопчин зарычал. Скрипнула балконная дверь. На пороге появился мужик. Он присел на корточки и ткнул пальцем Растопчину под ребро:
— Как спалось? Не вспотел? Лейла не снилась?
Растопчин застонал.
За порог шагнул еще один силуэт, в нем Андрей признал Григория, «качка» из бара. Через пару минут Андрея втащили в номер и бросили на пол рядом с кроватью. Хлопнула балконная дверь.
— Смотри, Санек, а он — сыкун. Описался со страху, — засмеялся Григорий и с размаху ударил ногой Андрея в пах. — Как считаешь, Санек, двух часов на морозце достаточно, чтоб сыкун отморозил себе махалку?
Растопчин подтянул колени к животу. Лицо он не мог прикрыть от ударов руками, руки были связаны за спиной. Растопчин попробовал спрятать лицо под платяной шкаф. Однако, больше Растопчина не били. Тот веселый незнакомец, который спрашивал у Андрея «как спалось?», некто Санек, выдернул изо рта. Андрея кляп, перерезал бритвой веревки. А бритва-то моя, из станка, безопасная, отметил Андрей. Они ее в ванной комнате взяли.
— Только не заори случайно, — попросил Растопчина Санек, швыряя бритву на журнальный столик. — Сейчас полвосьмого утра. Когда б не тучи, уже бы светало. Люди кругом.
— Сколько я там провалялся? — разминая челюсти, выдавил из себя Растопчин.
— Где-то с пяти, — сказал Санек. — Может, и цел еще твой инструмент. Вернешься в Москву, на бабе проверишь.
Ноги Растопчина свела судорога. На четвереньках он добрался до кровати, натянул на себя оба одеяла. Санек достал из сумки флягу с коньяком:
— Пятнадцать минут на оклем, и помчали.
Андрей выпил много, полфляги, наверное. Потом плеснул коньяк на ладонь, растер ступни, руки, шею. Ему не мешали. Андрей отпил еще глоток. Коньяк был отменный. Из знаменитых крымских подвалов или, вообще, настоящий французский. Андрей завинтил колпачок, на фляге, но возвращать ее не спешил. Григорий курил. За окном светало. Андрей, морщась, вертел головой и разминал онемевшие пальцы.
— Мышцы болят. Суставы болят, — прошептал он, стараясь унять дрожь на губах. — Куда помчали?
— К нотариусу, — вздохнул Санек. — Мы тебе кое-что вручим при нем, и он заверит, что должок тебе отдан. Теперь вздохнул Растопчин.
— Или ты еще не проснулся? — оскалился Григорий. — И желаешь еще поваляться, — он кивнул в сторону балкона. — Добрать, так сказать, минуток пятьсот-шестьсот?
— Что вы, ребята, — ответил Растопчин, — я проснулся.
