«Люби ближнего своего, как самого себя», — так было нам сказано,>29 а не «люби человечество»; ибо человечество — абстракция, которую каждый конкретизирует в собственной особе, и, соответственно, проповедовать любовь к человечеству равноценно проповеди самолюбия. А Дон Кихоту самолюбие было присуще в величайшей степени (тому причиной первородный грех), и весь его жизненный путь не что иное, как самоочищение. Он научился любить всех своих ближних, любя их в Санчо, ибо всех прочих любишь в лице ближнего своего, а не всего сообщества; любовь,, не обращенная на отдельную личность, не есть любовь истинная. А тот, кто по–настоящему любит ближнего, как мог бы ненавидеть кого бы то ни было? И тот, кто кого‑либо ненавидит, разве не отравит ненавистью любовь к кому и чему бы то ни было? Точнее, ненависть его отравит любовь, ибо любовь едина и нераздельна, на кого и на что ни была бы она обращена.
Что же касается Санчо Пансы, воздадим дань восхищения его вере, направившей его на стезю, где уверовал он в то, чего очам не узреть; и стезя эта привела его к бессмертию славы, о чем он прежде и не мечтал, и к великолепию самоосуществления в жизни. Он вправе сказать раз и навсегда: «Я Санчо Панса, оруженосец Дон Кихота». И в этом слава его, и пребудет она во веки веков.
Найдутся такие, кто скажет, что Санчо выманила из дому жажда наживы, подобно тому как Дон Кихота — жажда славы; и что, таким образом, в каждом из них по отдельности, в оруженосце и в его господине, можно обнаружить две побудительные силы, которые, слившись воедино, выманивали и выманивают испанцев из родного дома. Но в данном случае удивительно то, что в Дон Кихоте алчности не было и тени, не она выманила его из дому; основой же алчности, свойственной Санчо, служило, хотя он о том и не ведал, честолюбие, и властью этого честолюбия, постепенно вытеснявшего алчность, жажда золота у Санчо претворилась в конце концов в жажду славы. Такова чудотворная сила чистого стремления к славе и доброму имени.
И кому дано уберечься от алчности и честолюбия? И того и другого страшился Иньиго де Лойола, и страшился настолько, что когда Фердинанд Габсбург, король Венгерский, назначил падре Клаудио Пайо епископом Триеста и папа утвердил назначение, Иньиго ринулся его отговаривать, ибо не хотел, чтобы духовные его сыны, «ослепленные и обольщенные наружным и обманным блеском почестей и митр, вступали в Общество Иисусово не с тем, чтобы бежать мирской суеты, но с тем, чтобы в самом Обществе обрести мирские почести» (Риваденейра, книга III, глава XX). Достиг ли он цели? И в стремлении уклониться от высоких званий и почестей церковной иерархии не кроется ли все та же гордыня, но только более утонченная, чем гордыня, побуждающая принимать эти звания и почести или даже искать их? Ибо «не величайший ли обман — превращать смирение в способ добиваться людского уважения и почестей? И разве притязание на славу смиренника не величайшая гордыня?» — вопрошает духовный сын Лойолы падре Алонсо Родригес в главе XIII трактата III своей книги «Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей».>30 А гордыня, разве не перешла она с отдельных лиц на все Общество Иисусово, не стала коллективной? Что, как не изощренная гордыня, кроется за утверждением сынов Лойолы, будто всякий, кто умрет в лоне их сообщества, спасется, а из прочих кое–кому спасения не будет?
Гордыня, изощренная гордыня, состоит в том, чтобы воздерживаться от действия, дабы не подвергаться критике. Величайшее смирение проявляет Бог, когда творит мир, который ни на йоту не прибавит Ему славы, а затем творит и род человеческий, дабы тот критиковал Его же творение; и если остались в творении Божьем некие недоделки, оправдывающие, хотя бы внешне, такого рода критику, то смирение Господа тем лишь возвеличено. И стало быть, Дон Кихот, когда ринулся действовать и обрек себя на риск терпеть от людей насмешки за свои деяния, явил в чистейшем виде образчик истинного смирения, хотя обманчивая видимость может натолкнуть нас и на иные толкования. И властью смирения он увлек за собой Санчо, преобразив его любостяжание в честолюбие, а жажду золота в жажду славы — единственно верное средство излечить ближнего от алчности и любостяжания.
