- Я же говорила, что ты меня не поймешь... Ты думаешь о заводе, о Леониде, а я - о другом. У меня хороший голос. Я могу стать артисткой. - И хорошо! Но разве артистки не могут любить, быть женами?
- Могут. Но быть женой Леонида я не могу.
- Почему?
- У Леонида своя дорога, у меня - своя.
- Потому что он простой рабочий-станочник, а ты - артистка?
Зина пожала плечами.
- Наш областной хор имеет большой успех. Он выступает в Москве, в Киеве, в Ленинграде... Скоро поедет в Польшу, Чехословакию, Венгрию. Возможно, и в капиталистические страны поедет. Как же я могу быть женой человека, который...
- Который тебе не пара?
- Который прочно прикреплен к какому-то поселку и живет только его интересами...
- Какая же ты есть после этого! Зина прикусила губу и отвернулась:
- Суди как хочешь...
- Ты же любишь Леонида?
- Не настолько, чтобы связать себя на всю жизнь с поселком. Есть места получше, и... люди получше встречаются.
Наташа вскочила; Глаза ее засверкали гневом.
- Какая ты гадкая оказалась, Зина! Гадкая, себялюбка, эгоистка!.. После этого тебя... тебя нужно выгнать из комсомола!
Зина оставалась спокойной. Пожав плечами, сказала:
- Причем здесь комсомол? Да и почему я не могу быть комсомолкой? Потому что лучше других пою и хочу стать артисткой?
- Потому что...
Наташа негодовала: было что-то очень нехорошее, даже порочное в расчетливом решении Зины уйти на поиски лучших мест и особенно в той легкости, с которой она жертвовала любовью. Но это было делом ее совести.
- Хорошо, оставайся в комсомоле! - разрешила Наташа. - Но... не смей больше приходить к нам! Слышишь? Не смей! Я тебя видеть не хочу.
- Последнее время я и не ходила, избегала встречи с Леонидом. Ты сама приставала ко мне, чтобы я согласилась поехать с вами сюда... Может быть, ты и на этом пляже мне сидеть не позволишь?
- Я утопила бы тебя сейчас!
- Дурочка!
- И... натягивай платье на свою свиную тушу сама, как знаешь!
Во время этой ссоры снова взявшаяся за вышивание Лилиан не проронила ни слова.
- Слушай, Лиля! - обратилась к ней торопливо одевавшаяся Наташа. - Ты поступила бы так на ее месте?
- Я никого не любила, но не уехала бы от отца... Его многие не любят, но он не пережил бы моего ухода. И я не могу и, пожалуй, не хотела бы быть артисткой...
6.
По дороге к стоянке "Москвича" Наташа не остыла, только ее горячий и немного смешной гнев успел смениться другим, горшим чувством - обидой. Она заплакала.
Слезы дочери всполошили Анну Степановну и обеспокоили Федора Ивановича. Понять что-либо из сбивчивого, прерываемого всхлипываниями рассказа Наташи было нелегко.
- Да успокойся ты, дочка! - говорил Федор Иванович, держа, ее за плечи. Есть о чем плакать...
- Посуди сам, папа: она... она сказала, что будет искать места и людей "получше"... Я никогда, никогда, никогда не ожидала, что она окажется такой гадкой и подлой.
- Ну и что ж из этого, что она так сказала? - успокаивал дочь помрачневший Федор Иванович. - От ее слов мы ни хуже, ни лучше не станем. И завод сквозь землю не провалится, и хоровой кружок немногим пострадает.
- Я никогда не думала, что она окажется такая...
- Не одна ты, все мы обманывались... И хорошо, что, наконец, ее узнали.
- Но Леонид ее любит! Папа, мама, поговорите с ним, чтобы он ее разлюбил.
- У Леонида своя голова на плечах. Правда, не очень еще умная, но варить все-таки может.
- Где он сейчас, Леня-то? - спохватилась Анна Степановна.
- Они с Зиной уже очень давно разошлись, - все еще всхлипывая, сказала Наташа.
"Куда он в самом деле ушел? Развлекаться с товарищами? Так не такое у него сейчас настроение", - подумал Федор Иванович и, покривив душой, спокойно сказал:
- Придет. Не маленький, не потеряется.
- Я бы его сразу разыскала, но куда я пойду, такая заплаканная?.. - Наташа всхлипнула. - И ни за что не хочу с Зинкой встречаться: еще подумает, что я из-за нее ревела...
В грустном молчании сидели Карасевы в лесу, оглашенном звуками чужого веселья. Прошло часа полтора, и солнце успело опуститься довольно низко, когда, наконец, раздалось близкое шуршание листьев и хруст сучьев. Леонид шел под руку с Иваном Татарчуком. На ногах он держался твердо, но был бледен и странно разговорчив.
